– Нельзя просто так все бросить, – сказала она, – не выйдет. Это как у пауков, – вот тут я не поняла, к чему она это сказала, и поэтому отступилась.

Признаюсь, я на нее разозлилась. Конечно, Сисси не была для меня такой уж закадычной подружкой, но она была моей единственной подружкой – и вот она ничего не хочет делать? Не хочет себя защитить?

Но не я разрушила нашу дружбу. После того паучьего дня Сисси делала вид, что ничего не произошло, и я тоже старалась ей подыгрывать. Но что-то все-таки изменилось. Она никогда не была болтливой, но с тех пор стала особенно тихой, в наших разговорах стало больше неловких пауз, иногда мы не общались целыми днями. Было меньше разговоров и больше сигарет. Я не могла отделаться от чувства, что она осуждает меня за то, что я сделала.

Или не сделала.

В одиннадцатом классе она почти забросила учебу, а у меня появился первый парень – Барри, редкостный говнюк, но у него была «Шевроле-Импала», крутой смех и привычка трогать меня пониже спины, когда мы гуляли. Сисси и я стали видеться гораздо реже, а потом и вовсе перестали.

Однажды я увидела ее, когда мы с Барри ехали на его машине. Она шла по улице в сторону от города, от ее дома – к болоту, подумала я тогда, к лесу с толстыми комарами и дикими кабанами, огромными как быки. Может, шла искать еще пауков. Наши глаза на секунду встретились, и я протянула было руку, чтобы ею помахать. Может, она махнула бы в ответ, но в этот момент Барри допил пиво и швырнул банку прямо на дорогу. Сисси пришлось отпрыгнуть в сторону, чтобы увернуться от летящей жестянки. Я проклинала его за это.

В последний раз я видела ее перед Рождеством в шестьдесят девятом году. Я подошла к своему дому, а она стояла на крыльце, скрестив ноги в лодыжках, как и прежде. Пальто Сисси стройнило ее еще больше, ткань как будто пожирала ее худое долговязое тело.

– Привет, – сказала она, отходя от двери. Как будто мы разговаривали совсем недавно, и не было этого года молчания, – я хотела вернуть его.

Она держала в руках мой красный свитер. Я дала его ей, когда мы промокли насквозь под ливнем, а потом забыла забрать. Свитер был до ужаса уродским, его подарила мне бабушка по матери, с которой я виделась от силы раз в год.

– Не надо было, – сказала я, забирая свитер у нее из рук. Несмотря на то, что мы стояли рядом, между нами явно была прочная и толстая стена непонимания.

Но Сисси не выглядела смущенной. Она просто сказала:

– Он твой.

Мы постояли на крыльце еще пару секунд. Немного морозило. Для Джорджии такая погода считалась холодной, небо было низким и серо-белым, как кожа Сисси. Ее глаза были как две льдинки, и она выглядела сильно постаревшей с тех пор, как я ее видела в последний раз. Волосы Сисси были собраны, я могла разглядеть под ними тонкую кожу головы.

Я пыталась вспомнить, что принято говорить в таких случаях, как с ней разговаривать. Я собиралась спросить «Как жизнь?», когда она вдруг улыбнулась и сказала:

– Береги себя, Сэнди.

– Ты тоже, – ответила я.

Изменилось бы что-то, если бы я сказала: «Как жизнь, Сисси? Проходи в дом, присядем». Мне кажется, что нет. Но я до сих пор чувствую себя паршиво из-за того, что я промолчала.

Ее нашла Зулима вечером в сочельник. Родители Сисси уехали по делам и не собирались возвращаться до вечера. Я до сих пор представляю ее лиловое раздувшееся лицо на фоне белого тела, качающегося на веревке. Сисси, должно быть, давно все планировала. Она оставила записку и адресовала ее Зулиме. Домработница узнала, что письмо предназначалось ей только по имени, выведенному большими буквами на обороте – ведь она не умела читать и знала только, как пишется ее собственное имя. Обезумевшая от горя Зулима отнесла записку соседу, тот прочитал, и так наконец открылась страшная правда.

Мои предположения были не совсем верными. Да, отчим причинял вред Сисси, но не только побоями. Он часто забирался к ней в кровать с тех пор, как ей исполнилось шесть лет. А мать, когда узнала про это, стала наказывать ее за то, что она пачкает простыни кровью. Все в их доме должно было быть безукоризненно белоснежным.

Через несколько дней после ее смерти я проснулась среди ночи в холодном поту от мысли о том, что может случиться с ее пауками. Я еле дождалась рассвета и побежала на болота. Все было тихо, только собаки лаяли где-то вдалеке.

Я не знала, какого черта это делаю, но понимала, что моя подруга очень расстроилась бы, если бы ее подопечные замерзли зимой насмерть. Но подвал в доме на болоте был пуст. Пропало все – книги, фонарики, банки и террариумы, остался только тот дурацкий шезлонг и одинокий паук, который сплел паутину между его металлических прутьев.

Это было ужасно глупо, но я взяла чертового паука в ладони, отнесла домой и положила на подоконник, откуда он мог бы наблюдать за окружающим миром и спокойно плести свои сети. Я подумала, что он будет ловить всех мух и муравьев, что осмелятся заползти ко мне в комнату. И к тому же будет напоминать мне о Сисси. Знаю-знаю, все эти сантименты и напоминания – чушь собачья! Но я чувствовала, что из-за хорошего обращения с ее паучком она меня простит.

Весь январь паук прожил у меня на окне. Я ревностно оберегала его и не давала матери зайти в мою комнату. Она тогда уже была об церковь ушибленной, бегала туда по каждому поводу. И глядя на огромную паутину, которая выглядела как еще один морозный узор на окне, я наконец-то поняла, что имела в виду Сисси, говоря, что мы не можем вырваться и сбежать, как не могут и пауки.

Потому что они не просто ткут сеть – они обречены это делать. А поэтому они такие же пленники, как и их добыча.

В начале февраля я пришла домой, мать наводила порядок на кухне. Не глядя на меня, она бросила через плечо:

– Я убрала паутину у тебя на окне. Не понимаю, когда она успела так разрастись.

Через неделю я отправилась на поезде в Роли, а оттуда – в Нью-Йорк. Не знаю, что случилось с остальными – Зулимой и родителями Сисси. Я только надеюсь, что Сисси не застряла на всю вечность в том богом забытом месте, как паук в банке. Или мутный осадок, или засохшая грязь…

Вот что мы теперь такое – я, Элис и эта новенкая, кто бы она ни была – пятна, засохшие корочки, отпечатки пальцев, разводы на стаканах как после мытья в неисправной посудомоечной машине.

Да кто знает! Может, это и есть наша расплата. Воздаяние, в которое верила моя мать.

Знаете, за что мы расплачиваемся?

Как в старой песне: спросите у Элис.

Трентон не думал, что будет так тихо. Как бы он не представлял себе последствия своего самоубийства – Минна рыдает, склонившись над его телом, полиция оцепляет дом и протягивает по комнатам желтые ленты, Кэролайн бухает с горя, все в школе ошарашены и потрясены, девушки плачут в коридорах, обнимая друг друга, – все это сопровождала какая-нибудь музыка или звуки.

И вот он стоял в подвале, пыхтя и пытаясь затянуть этот гребаный узел на веревке. Трентон жалел, что забыл наверху свой айпод – можно было бы посмотреть в Интернете, как это делается. Но, может, в тишине все как раз пройдет более естественно, более трагично и печально. Как говорится, конец Вселенной будет ознаменован вздохом, а не взрывом.

Тишина полностью окутала и окружила его. И Трентон мог слышать.

Шепот. Бормотание и кашель, и еще временами смех, как будто несколько людей курили где-то за стеной и переговаривались.

Иногда ему казалось, что он слышит свое имя. Трентон. Тихое, едва различимое, но это определенно было слово. А временами он слышал даже целые фразы, как будто кто-то подкручивал регулятор громкости на максимум. Например, он точно слышал: «Я уже пыталась с ней поговорить! Почему ты не пытаешься?» Голос внезапно пропал, как будто говоривший оказался вдруг где-то очень далеко.

Трентон всю прошлую ночь копался в Интернете с вечно отрубающимся вай-фаем. Он искал информацию о различных душевных расстройствах. Для шизофрении он по возрасту не подходил, но все было возможно. Ну, по крайней мере, он в школу не вернется. Его положат в психушку.