Долговцев посадили как почетных гостей в красный угол, и они разглядывали собравшихся. Танцы не прекращались... Скрипач, молодой и худенький хлопец, похожий в своем малиновом свитере на энергичного щегла, занятого только своей собственной песней, не выказывал и признака усталости. Он не только орудовал смычком, но и водил плечами и подскакивал так, что казалось — еще минута, и он сорвется с места и взлетит. Танцующие то с легким шелестом платьев двигались по кругу, то с таким старанием стучали каблуками о пол, что казалось, они вот-вот могут провалиться. Были тут и парни в старательно отутюженных костюмах и одетые попроще, но с усами, первым признаком мужской солидности, и девчата, каждый поворот головы которых свидетельствовал, что они знают себе цену и не позволят сбить ее никакими шутками и комплиментами. Но больше всего было юных пареньков, одетых в серые куртки, а то и просто в белые вышитые рубашки, а также молоденьких девчат, порхавших легко и беззаботно, как ласточки. Они были особенно непоседливыми. Парни постарше благодарили девушек и важно усаживали их на скамейках, а эти птенцы все кружились и кружились в танце...

Наконец аккордеонист в последний раз прошелся по клавишам и опустил голову на мехи, словно собирался малость вздремнуть.

— Скоро должны приехать из сельсовета молодые, — сообщила Анежке старая Юстасене. — А ты была дома?

Анежка смутилась.

— Нет, еще не успела...

— Нехорошо так, дочушка, — упрекнула Юстасене. — Неужели не чувствуешь ты, как болит о вас материнское сердце?

Анежке стало совестно. Может быть, ее мать сидит в слезах и смотрит на долговскую дорогу, ожидая, не придет ли дочь, а она думает только о себе, едет на чужую свадьбу чуть ли не мимо родительских окон...

Старая Юстасене заметила огорчение девушки и утешила ее:

— Они должны прийти к нам...

Это еще больше убедило девушку в том, что ей надо зайти домой. Вывела ее из раздумья Восилене, которая слышала их разговор. Она подошла к Анежке и взяла ее за руку.

— Пойдем...

Анежка растерянно посмотрела на Алеся, но тот, поняв, очевидно, в чем дело, ничего не спросил, а только проводил ее любящим взглядом.

Танцы кончились. Веселые и возбужденные пары сидели теперь в разных углах. То тут, то там слышался веселый хохот, особенно в кружке, центром которого был Павлюк Ярошка. Сквозь раскрытые двери виднелись длинные столы, застланные белыми скатертями и уставленные закусками. Там теперь ходила старая Юстасене и посматривала, все ли на месте, все ли по обычаю, как велось исстари у добрых людей.

Алесь остался один и чувствовал себя неловко. Правда, он попытался перекинуться несколькими словами с аккордеонистом, сидевшим неподалеку, но беседа не завязалась — видимо, думали они каждый о своем. Все время Алеся беспокоила мысль — как пройдет у Анежки встреча с родителями? Они, наверное, хорошо все знают.

Неожиданно на свадьбу пришла Аделя Гумовская. Раскрасневшаяся, она весело поздоровалась со знакомыми, сняла шубу и сразу приковала к себе внимание хлопцев. Даже Алесю в эту минуту она показалась красивой, и он готов был пожалеть, что обошелся с ней несколько сурово. Волнистые волосы спадали на плечи девушки, синие глаза напоминали летнее небо перед грозой — знойное, с дымчатой поволокой. Только держалась она, по его мнению, несколько развязно и чересчур чувственно поводила бедрами. Аделя тоже сразу заметила Алеся, но, видимо, вспомнила их встречу, поздоровалась лишь издалека и не подошла. Начали прибывать пожилые соседи — степенно, парами. Женщины передавали Юстасене какие-то подарки, завернутые в вышитые полотенца; старая целовалась с подругами и принимала подарки. Сердце Алеся тревожно билось. Каждый раз, когда открывалась дверь, он ожидал увидеть Пашкевичусов...

И наконец на пороге хаты появилась высокая, худая фигура Петраса Пашкевичуса рядом с Пашкевичене, а за ними Анежка и Восилене. Алесь не был знаком с Пашкевичусом, но ему показалось, что старик неприязненно блеснул глазами в его сторону, и только спокойный взгляд Анежки из-за спины отца несколько ободрил его. «Что делать, подойти поздороваться?» — мучительно думал он. По всем местным обычаям, когда свадьба предрешалась за несколько лет вперед, иногда чуть не с детства, он обязан был оказать этот знак уважения отцу девушки, за которой ухаживал, но их свадьбу никто не предрешал, и лишь немногие пока догадывались о ней. Промолчать? Но это может вызвать кривотолки и пересуды... Так и мучился ой собственной нерешительностью, пока хозяева не увели Пашкевичусов в противоположный угол хаты.

К Алесю подошла Анежка.

— Ну как? — спросил он ее шепотом.

— Как будто ничего.

— Не ругали?

— Они, наверное, рады, что я пришла.

— А где Паречкус?

— Его нет дома.

— Ну и хорошо! — обрадовался Алесь, незаметно пожимая ее руку.

Снова начались танцы. Теперь уже в центре внимания были Павлюк Ярошка с Аделей Гумовской. Вьющийся чуб Павлюка взлетал над бровями, он то притопывал ногами, то плавно кружился, увлекая за собой Аделю. Мастер он был танцевать! Ноги его не просто двигались в такт музыке, казалось, они выписывали затейливые, одному Ярошке понятные узоры и письмена. Аделя, с пылающими щеками и синими, манящими в озорной усмешке глазами, пьянела от общего восхищенного внимания, гордо и вызывающе несла свою красивую голову с льняными волосами...

— О-го-го! — вдруг остановился Павлюк Ярошка и показал рукой на дверь.

Там стоял Юозас Мешкялис, наряженный, как молодой, под руку с Восилене. Никто не заметил, когда она ушла, а теперь появилась переодетая в новое платье и помолодевшая, похожая на невесту. К новому пиджаку Мешкялиса был приколот белый цветок, а на голове Восилене красовался венок из гороховища.

— Молодые приехали!.. Молодые!.. — покатилось по хате, и все ринулись к порогу. Но то была только шутка. Еще и сейчас сохранился в литовских селах обычай, по которому, пока молодые регистрируют брак в сельсовете, их место занимают подставные, обычно пожилые люди... И долго приходится после дружкам молодого выпрашивать и выкупать место за столом для настоящего жениха.

С приходом Мешкялиса и Восилене начался праздник. Гостей попросили за столы. Родители Зосите усадили долговских и эглайненских друзей своей дочери. Но хотя за столом было полно гостей, к напиткам и закускам никто не притрагивался — это можно было делать только тогда, когда, после долгих споров и пререканий, настоящие молодые занимали свои места.

Зато раздольно было теперь песням. Мешкялис, который обычно уверял всех, что не знает ничего, кроме военных маршей, затянул совсем другое:

И сразу женские и мужские голоса подхватили так, что задрожали стекла в окнах:

Алесь слушал песню, и на душе у него становилось все спокойнее. Поглядывая в сторону Пашкевичуса, он не замечал в нем ни злости, ни подозрительности — как все, тот старался петь по возможности громче. «А может, мы сами нагнали на себя лишнего страха?» — думал Алесь. И постепенно, захваченный общим настроением, сначала совсем тихо, а потом и громче начал подпевать вместе с другими.

— Ну что, молодые, горько? — крикнул кто-то в конце стола.

— Горько... Горько! — поддержали все.

Мешкялису и Восилене пришлось поцеловаться.

— Гляди, ты не очень, — посоветовал ей Мешкялис, — а то попадет тебе от моей женки.

— Так ты ж сегодня молодой и неженатый! — пошутила Восилене.

— Это, наверное, он у вас в Долгом за неженатого сходит, — подала голос Мешкялисене.