«Словно подглядел, что у меня дома творится!» — злился Петрас. Дочку он любил по-прежнему и уже собирался поговорить с ней, как вдруг на тебе, сегодня утром Паречкус доверительно шепнул ему, что слыхал о близких и важных переменах в жизни. «А что, если и вправду снова вернется Сметона и опять ляжет граница между нами и Долгим? Что она, с ума спятила, эта девчонка? А я ей еще приготовил подарок», — сокрушался Пашкевичус, разворачивая маленький сверток с белыми бусами, переливающимися на солнце. «Покорится, повинится — тогда и подарю, чтобы утешить», — рассуждал он про себя, покупая бусы в магазине.
Пашкевичус подошел к стене, где в деревянных рамочках висели фотографии дочери. Вот она, совсем еще маленькая, сидит в кресле, застланном ковриком. Какие у нее ласковые глазенки! А этот снимок сделан в день конфирмации в костеле — Анежка тут похожа на белого ангела... Но снимок, сделанный в этом году, раздражал Пашкевичуса: во вскинутом взгляде девушки ясно проступила неизвестная до того непокорность. Петрас кинул бусы на лавку и посмотрел на жену, потому что на этом снимке дочка показалась чем-то похожей на мать.
— Если бы в меня была, ничего этого не случилось бы! — не утерпел он.
— Да успокойся ты! Ведь ничего особенного нет. Сам себе выдумываешь беду.
— Я выдумал и того мужика, безбожника? Да?
Стук в сенцах помешал дальнейшим пререканиям.
В хату вошел запыленный Пранас Паречкус. Зачерпнув кружку, он долго и жадно пил воду. Заметив, что старики чем-то рассержены, он начал разговор:
— Устал так, что дух из тела вон!
— Где же это ты был? — нехотя поинтересовался Петрас.
— В Каролишки ходил.
— Похоже, ты туда не собирался.
— Не собирался, а потом подумал: не могу я без костела жить!
— Да разве тебе нашего мало? Бог везде один! — проворчал Петрас.
— Ты как ребенок, Петрас, я погляжу... Ты хочешь, чтобы меня из сторожей выгнали? — И он поглядел так обиженно, словно и на самом деле страдает оттого, что негде человеку помолиться.
— Что-то я не слыхал, чтобы кого-нибудь за молитву с работы прогоняли.
— Ничего ты не знаешь, Петрас! — вздохнул Паречкус, думая про себя, что тот и в самом деле знает не слишком много.
Паречкус радовался, что так удачно и незаметно сходил сегодня к Казюку Клышевскому. И отнес ему кое-что, а главное — предупредил, чтобы тот был настороже, даже перешел бы на время в более укромное место. Паречкус считал, что сделал это не зря, — глаз у него наметанный, и вчера с утра он заметил, что подозрительно долго бродил по селу милиционер. После он ускакал в Долгое, но вскоре возвратился и долго о чем-то разговаривал в сельсовете. Ну, возможно, были у него какие-то служебные дела, но о чем он мог так долго расспрашивать пастуха? «Нет, дело ясное, вынюхивает следы, — решил Паречкус. — Но не так уж легко это сделать. Сколько я попетлял сам, чтобы попасть на тот остров. Да черт этого Казюка и у Гумовских найдет!» Клышевский был рад его приходу и даже стал похваляться своей удалью: «Плевать, ничего я не боюсь, умирать так умирать!» — но заметно было, что он испугался и пытался прикрыть бравадой свою трусость. «Хорошо, помирай, но ты ведь меня за собой потянешь», — опасливо вразумлял его Паречкус. Долго уговаривал его обдумать все как следует и принять надежные меры.
И Паречкусу теперь казалось, что слишком мрачно стало в хате у Пашкевичуса. Он чувствовал, что сегодня на него поглядывают здесь косо. В конце концов мало ли чем все это может обернуться. Пойдут о нем слухи, обратят на него внимание. Зачем это ему? Не лучше ли помирить Петраса с дочкой, выступить в роли доброго друга семьи? А там видно будет...
— Где же Анежка? — спросил он.
Петрас словно не слышал этого вопроса. Злость в нем все еще не отошла, он ни слова не сказал в ответ Паречкусу.
Зато мать, глянув в окно, показала:
— Да вон она с Зосите... На гумне.
— Не заметил, ей-богу, не заметил. А что я думаю, Петрас, — положил он руку на плечо Пашкевичусу, — не напрасно ли ты так злишься на Анежку?
— Вот и я говорю то же, — оживилась мать.
— Молчи! — неприязненно покосившись на нее, крикнул Петрас.
— Не терзай ты свое сердце, Петрас, — продолжал Паречкус. — Она же еще совсем молоденькая. Ее уговорить можно... Помни, что отцовское слово многое значит. Хочешь, я поговорю с Анежкой и возьму с нее слово, что во всем будет тебя слушаться? Хочешь? Только условимся: я буду говорить с ней, а ты не вступай и, главное, не кричи. Согласен?
— Хорошо, — кивнул головой Пашкевичус,
— Пашкевичене, зовите ее сюда, — попросил Паречкус.
Девчата пришли и сели на лавку напротив старших. Анежка смотрела на мать, ожидая вопросов от нее. Но начал разговор Паречкус:
— Анежка, мне тяжело видеть, как горит сердце у твоего отца. Не обижай его, Анежка!
— Я его ничем не обидела...
— Скажи ему, что это письмо скверное, что ты его выкинешь...
— А какое вам до всего этого дело? — поддержала приятельницу Зосите.
Петрас угрюмо нахмурился и стиснул зубы.
— Не режь ты моего сердца, Анежка! — крикнул он, ударив кулаком по столу.
— Я же не в тюрьме... Что вы от меня хотите? — твердо, но с должным почтением ответила Анежка.
Зосите хотела снова вступиться за подружку и кстати выполнить свое обещание — упросить, чтобы Анежке разрешили сходить с ней в Долгое к тетке Восилене. Но как это сделать? Она попыталась, как умела, смягчить сердце отца подруги.
— Дядя Петрас, — ласково обратилась она к Пашкевичусу, — ну, мало ли что бывает? Я читала письмо, ничего плохого в том письме нет.
— Вот и я говорю, — начала было мать, но, поймав острый взгляд мужа, умолкла.
— Она же не виновата, что ей письмо прислали? — разводила дипломатию Зосите. — Никому нельзя запретить смотреть на девушку...
— А я требую, — встал отец, — чтобы она написала и выругала этого нахала. Пусть он больше и думать не смеет об этом! Сделаешь? — повернулся он к Анежке.
Только одну секунду поколебалась девушка, затем, глядя отцу прямо в глаза, твердо ответила:
— Нет.
— Тогда ты мне не дочь... Вон из хаты! — указал на дверь Петрас и в бешенстве схватил и разорвал ожерелье. Белые бусинки раскатились в разные стороны по полу.
Анежка беспомощно заплакала, Зосите подхватила ее, и они вместе вышли из хаты. Мать уткнулась головой в подушку, и видно было только, как начали вздрагивать ее плечи.
— И чего ты так разошелся? — снова пробовал успокоить Петраса Паречкус. — Мы же договорились, что ты не будешь кричать...
— А ты мне что за указчик? Не сам ли говорил, что позорно нам знаться с безбожником?
— Это все верно, — отговаривался Паречкус. — Только не надо бы так круто.
— Круто не круто, — передразнил его Пашкевичус. — А у меня в душе все перекручивается... Тяжко мне! — И, обхватив голову руками, он наклонился над столом.
Анежка вышла с подружкой на улицу. Что делать дальше? Она еще не верила, что этот разговор с отцом окончательный и последний, но сейчас перед ней была полная неизвестность.
По улице прокатила телега, поднимая облака пыли. Анежка посмотрела на подводу полными слез глазами, и то, что она увидела, заставило на время отвлечься от грустных мыслей. На подводе, на высоком, набитом сеном сиденье, сутулился Ян Лайзан, а за ним виднелся лукштанский доктор Милкус.
— К кому это он? — спросила Анежка.
— Я слышала, что у райнисовского председателя жена умирает, — сказала Зосите.
Ян Лайзан и в самом деле спешил в Эглайне. Обычно он жалел лошадей, а сейчас беспрестанно похлестывал кнутом. Все ему казалось, что лошадь бежит слишком лениво и что-то долго не видать знакомой эглайненской башни. Доктор, прикрыв глаза, дремал на возу.
«Как может быть он таким равнодушным, — печалился Лайзан, — ведь человек помирает!..» Он не знал, что доктора дважды вызывали ночью и он не выспался. Перед глазами старика лежала Аустра такой, какой он видел ее в последний раз, — худая, с пожелтевшим и истомленным лицом. На стуле возле нее сидел согнувшийся от горя Каспар. Пятеро детей стояли в сторонке. Один только маленький Томас ничего не понимал.
