Под самой крышей мельницы была сделана дощатая клетка с открывающимся дном. Через дно этой клетки опускалась вниз толстая веревка, какую, по мнению Алеся, могли свить только богатыри из бабушкиных сказок.

Вот в дверях показывается толстый, пузатый мельник, весь обсыпанный мучной пылью, так что брови его похожи на заиндевелые кусты, и хрипловатым голосом вызывает завозников. Один из них бежит наверх, а другой, сняв с воза мешок, перехватывает его веревкой, без нужды громко кричит: «Готово!» — и задирает голову кверху. Веревка натягивается, сначала несколько раз приподнимает мешок и опускает его, словно примериваясь, затем быстро уносит его вверх. Мешок плывет, все приближаясь к клетке, тугими плечами раздвигает половинки дверей, поднимается еще выше, и дверь со стуком закрывается сама.

А около мельницы, в тени ив, идут разговоры. Люди съехались с разных сторон: есть и ближние, а есть и такие, что прибыли за двадцать и даже за тридцать верст. И чего только тут не говорится за самокруткой из махорки, а случается, и за бутылкой горелки! И какая цена на рожь в местечке, и почем свиньи и кони на базаре, и у кого в хате шалит домовой — и много, много всякого другого... Алесь бегает с места на место, ему интересно все слышать и все видеть. Но вот и день подходит к концу. Отец, который и сам стал чем-то напоминать мельника, тащит по дощатому настилу мешок, потом второй и третий. Конь снова запряжен, и они возвращаются домой. Алесь и теперь вспоминает, как хорошо было лежать на мешках свежеразмолотой муки — тепло, как на печи; и запах очень напоминает утро, когда мать печет оладьи. Хорошо помазать их сметаной, а еще лучше потереть кусочком сала!.. Между тем конь, чем ближе к дому, шагает все быстрее, спицы колес начинают сливаться в один серый круг, и тень от телеги тянется все дальше.

На всю жизнь связаны у Алеся с этой мельницей самые приятные воспоминания. Теперь он снова сидит тут. Никого нет. Двор пуст. Лениво покачивается на ветерке веревка. И думы его, похожие на падающую с колеса струю воды, сливаются с другими. Ему жалко, что нет уже отца, жалко беззаботного детства, которое никогда не вернется. Жаль ему и мельницы, которую он должен сломать. «Ничего не поделаешь, — думает он, припоминая слова деда Никифоровича: «Чего не было — тому быть». — Ничего не поделаешь... У тебя, старуха, золотые, но короткие руки, а у той, что сменит тебя, будут посильнее и подлиннее — они достанут и до «Пергале», и до Эглайне, не говоря уже о Долгом, которое почти рядом». Алесь пытается представить, какую романтику родит в сердцах нынешних мальчишек то новое, что появится здесь, какие душевные волнения потянут их через всю долгую жизнь, — и не может. Ему на мгновение начинает казаться, что он своими руками убивает поэзию и романтику во имя удобств и облегчения жизни, и тут же ловит себя на мысли, что вот он молод, только успел окончить институт, а уже и за его душу цепляются старые представления и привычки.

Издалека донесся визг циркулярной пилы.

Алесь вздохнул и встал. Мечты мечтами, а дело делом! На стройке барака шуршали пилы, как дятлы тюкали по бревнам топоры. Ветер крутил и гнал смолистые стружки, похожие на желтую пену. Алесь увидел курчавую голову Йонаса, который ставил очередной венец на срубе, и поздоровался с ним издали. Ян Лайзан и Никифорович организовали столярную мастерскую. На самодельных станках они стругали, иногда сходились вместе, прикидывали, метили доски мелом и снова брались за фуганки и долота. Хотя для отделки барак был далеко не готов, они сбивали дверь.

— День добрый, строители! — приветствовал их Алесь, ощущая при этом и некоторую неловкость: хвалят обычно за работу старшие младших, а не наоборот. — Дела идут, я вижу?..

— У нас идут, — решил намекнуть начальнику строительства Ян Лайзан, — а кое у кого и стоят... Мы скоро барак построим, а станции еще не начинали. Мы уже до крыши дошли, а у вас даже проекта нет.

— Это верно, дед Лайзан... Погоди, скоро к нам машины подойдут. У бульдозера фуганок покрепче будет...

Лайзан предложил Никифоровичу передохнуть:

— Покурим, покоптим небо, чтоб там черти не водились...

Заслышав позади стук колес, Алесь повернулся и увидел литовские подводы с кирпичом. Он поднялся.

Втайне он надеялся почти на чудо: а вдруг и Анежка приехала? Он шел к подводам, прислушиваясь, как натужно скрипели тяжело нагруженные возы. Колеса глубоко, по спицы, вязли в песке, втулки попискивали, как цыплята: циу... циу... Около переднего воза шагал хмурый Пранас Паречкус. Он недовольно повернулся к Алесю:

— Где выгружать, товарищ начальник?

— Здесь, пожалуйста, — показал Алесь, не ожидая такого обращения к нему. — Сколько подвод? — спросил он в свою очередь.

— Девять... Десятая отстала.

— Почему?

— Да это известно!.. Возчик в юбке... Опрокинула воз, теперь пока сложит...

— Почему же не помогли?

— Пусть ей дьявол помогает, балаболке! — буркнул Паречкус и стегнул кнутом лошадь, отъезжая.

Вскоре показалась отставшая подвода. Алесь узнал возчика и обрадовался: это была тетка Восилене.

Она тоже увидела Алеся и засмеялась.

— Видать, доведется нам породниться, товарищ начальник?.. Часто встречаемся!..

Алесь оглянулся — ему не понравилась эта вольность. Но он не подал виду, что обиделся, начал помогать Восилене выгружать кирпич в надежде, что та расскажет что-либо об Анежке. Но Восилене хитренько поглядывала на него и молчала. Она раскраснелась на работе, щеки ее зарумянились, а волосы растрепались.

Кончив работу, Восилене удовлетворенно вздохнула, села и сама пригласила Алеся:

— Садитесь, товарищ начальник, я разрешаю!

Алесь присел. А та, пытливо поглядев на него, сунула руку в вырез кофточки и вытащила синий конверт.

— Танцуйте, товарищ начальник! И хорошо танцуйте, а то не отдам.

— Что вы, тетка Восилене!

— Пляши, говорю...

Алесь начал злиться.

— Ладно уж, берите! — смилостивилась Восилене.

Алесь схватил письмо. Он боязливо оглянулся в сторону Паречкуса, но его не было видно за возами, а Восилене прилегла на траву отдохнуть и прикрыла глаза руками от солнца. Алесь торопливо разорвал конверт, это было первое ее письмо! Ровно лежали на маленьком листке строчки. Алесь был так взволнован, что не сразу уловил их смысл.

Он снова начал читать по порядку.

«Друже Алесь!

Я очень благодарна Вам за письмо, хотя имела из-за него много неприятностей. Вам уже говорила тетка Восилене, что тут у нас произошло. Письмо принес почтальон, когда меня не было дома. Как на беду, сидел у нас в это время Пранас Паречкус. Он взял письмо, не постеснялся вскрыть и прочитал моему отцу и матери все, что там было написано, да еще и многое прибавил сверх того. Можете представить, что началось в доме! Мать заплакала, отец со злости разбил тарелку. «С кем связалась, с мужиком, с безбожником!» — кричал он, и мне казалось, что он меня вот-вот ударит. А я твердила только одно: «Отдайте мое письмо...» Когда Паречкус начал меня дразнить им, я вырвала его из рук и сказала ему: «Вы дрянь!»

Вот уже который день родители со мной не разговаривают. А проклятый Паречкус не спускает с меня глаз. Это письмо я пишу на работе... Простите, что пишу нескладно, у меня и сейчас болит сердце от неприятностей и горя. Родителей своих я люблю, мне жалко их, а этот Паречкус, по-моему, несчастье для нашего дома. Так мне тяжело, что порой хочется убежать куда-нибудь, чтобы только ничего этого не видеть...

А вы, Алесь, свое обещание забыли. Помните, говорили, что будете приходить в «Пергале»? А вас не видно.

Анежка».

Алесь спрятал письмо. Он почувствовал себя виноватым.

— Ну что, нравится? — спросила Восилене, которая хотя и лежала прикрыв глаза, но незаметно наблюдала за Алесем.

— Тише, — попросил Алесь. — И никому не говорите об этом.

— А чего ты боишься, начальник?

— Длинных языков... У нас их больше, чем надо!