— Невеселая картинка, — свистнул Юозас Мешкялис. — Кто это у тебя фермой руководит?
— Работал тут один Пилюта. Ну и доработался... Со вчерашнего дня прогнал!
— А вы куда глядели? — с присущей ему прямотой спросил Каспар Круминь.
Рудак молчал, потому что ему не хотелось сваливать вину на Самусевича. Молчал и Алесь. Ему было тоже неприятно: его мать работала на ферме, и он как бы чувствовал и свою вину за эту грязь и запустение... Внутри сарая возле стен тоже лежали кучи неприбранного навоза, тонкие жердочки едва обозначали стойла, проход посередине был загрязнен настолько, что под сапогами чавкало. Лишь в конце сарая они обнаружили уголок, который выглядел лучше.
— Вот это другое дело, — отметил Мешкялис. — Тут чувствуется, что работает заботливый человек...
— Если бы все так работали! — похвалил кого-то Рудак. — А знаете, кто этот человек? Вот его мать! — показал он на Алеся, и тот густо покраснел.
— А где коровы? — поинтересовался Каспар,
— В поле... Да ты их, я думаю, видел?
— Нечем вам похвалиться, — поспешил заметить Мешкялис.
И они вышли из коровника.
— Вот видите, какие у нас дела, — чувствуя, что все воздерживаются от советов, обратился Рудак к соседям. — Хуже некуда...
— Плохой Самусевич председатель, если до этого довел! — махнул рукой Мешкялис.
— Да черт его побери, Самусевича! — вздохнул Рудак. — А вот что нам дальше делать?
— Так ты же сам сказал, что за все надо браться сразу, — вот и берись, — прогудел Круминь.
— А как?
— Прежде всего на ферме навести порядок. Там страшно скотину держать.
— Оно-то так. Хвостов много, а толку мало. Порода плохая. Ты ее хоть раскорми, а молока она тебе не даст.
— Так... так... — бормотал себе в рыжие усы Каспар Круминь, уже догадываясь, куда гнет Рудак. Он прикинул, сколько породистых телят и по какой цене попытается Рудак купить у него и Мешкялиса. Круминь готов был оказать помощь соседу, но беспокоился и о росте собственного стада.
— У меня к вам просьба, соседи, — сказал наконец Рудак, считая, что почва подготовлена достаточно. — Не пошли бы вы мне навстречу? Заготовку тебе, Юозас, сдавать надо, и тебе, Каспар, тоже. Вот и сделайте нам такое одолжение: возьмите у меня по весу десяток откормленных коров и сдайте на мясо, а мне дайте породистых... А?
Мешкялис задумался. Ничего подобного ему не приходило в голову, и он размышлял — не будет ли от этого убытка и согласятся ли колхозники? Мало ли что... Но на выручку Рудаку пришел Каспар Круминь. Он быстро прикинул все насчет этого обмена, понял, что он безубыточен, и усмехнулся.
— Дельный из тебя хозяин выйдет, Захар!.. Что ж, Юозас, он правду говорит. Нам все равно, а ему это большая помощь!
— Я-то не против, но вот что правление скажет, — пробовал оттянуть решение вопроса Мешкялис.
— А я и не советую тебе без правления решать. Но ты же знаешь по опыту, что хорошее дело, если его основательно разъяснить, люди всегда поддержат... Так как же, а?
— Что с тобой поделаешь! — засмеялся Мешкялис. — Вот и в дивизии солдат всегда выручал солдата...
На том и распрощались. Рудак пошел на ферму — наводить порядок. Алесь повернул на пригорок, куда подвозили материалы. Ему хотелось побыть одному и собраться с мыслями... Свежий ветер забивался под расстегнутую рубашку, холодил кожу. На дворе август, осени почти не видно, но Алесь, родившийся и выросший в селе, хорошо узнает ее еле приметное дыхание. Киноварь тронула желтые ягоды рябины, легкий пух осота летает над полями, а с одинокой липы сорвался и полетел через дорогу маленький пожелтевший лист. Толстые, откормившиеся скворцы, сбившись в стаю, порхают над ячменным полем... Да, осень близка, она уже где-то рядом, за каждым пригорком, за каждым кустом!..
Алесь присел на валун около озера и посмотрел в сторону Лукштов. Далеко на холме, возле синей опушки леса, стояли хаты. Из них он выбрал одну — с белой трубой, которая, казалось, стояла маяком на фоне сизоватого неба... Алесь знал, что в этом доме живет она — Анежка Пашкевичюте. «Где она теперь? Ждет ли она меня?» — задавал он вопросы сам себе. И хоть не верил ни в какие гаданья, сорвал ромашку и начал ворожить. «Любит, не любит... любит, не любит...» Получилось, что не любит. Погубил еще один цветок и повторил снова — вышло, что любит. И хотя он все это считал чистейшей чепухой, ему стало приятно.
Внимание его привлекла одинокая фигура девушки, которая шла по стежке к селу. «Кто бы это мог быть?» — вглядывался он. На мгновение сладко заныло сердце: «Не Анежка ли?..» И когда пригляделся повнимательнее, узнал Аделю Гумовскую. Девушка эта ходила на все сельские вечеринки, охотно помогала подругам. И никто бы не подумал, что она может таить против людей что-либо темное и преступное.
Нелегко было сейчас на душе у девушки. А тот ли это Казюк Клышевский, которого она любила? Где тот парень с ласковыми и смелыми серыми глазами, которому, казалось, нет в жизни никаких преград и который уверенно смотрел вперед? Неужели этот худой, позеленевший от злобы, с погасшими глазами человек — ее любимый Казюк?
Взгляд его пугает, от него щемит сердце и в душе поднимается страх; вид у него как у мертвеца, которого пора опускать в домовину. А сколько крови на его руках...
И она даже вздрогнула: «Почему я не разглядела этого раньше? Вот где хлопец! — вздохнула она, увидев Алеся. — Говорят, инженер. Разве не почетно быть таким человеком? Этот инженер получает небось хорошие деньги. Это не Казюк — ему некого и нечего бояться...»
Аделя скрылась за пригорком, и Алесь отметил про себя, что она недурна и хорошо сложена. Поймав себя на этой мысли, он опять ощутил смущение и досаду, поднялся с валуна и пошел на пригорок, куда подъезжали подводы. Здесь, у груды сваленных бревен, распрягала свою лошадь тетка Восилене, и ее звонкий голос покрывал все другие. Алесь встрепенулся: наверно, она, тетка Восилене, знает все про Анежку!
Он подошел к ней и, слегка смутившись, поздоровался. Но Восилене ничего не заметила и сразу напала на Алеся:
— Что же это вас не видно, товарищ начальник? Пообещали прийти к нам, а сами носа не кажете...
— В отъезде был...
— А это мы слышали, что в отъезде был, — еще задорнее наступала Восилене. — Об этом все в «Пергале» знают.
— Откуда? — побледнел Алесь, предчувствуя недоброе. Оглянувшись вокруг и убедившись, что их никто не слушает, он попросил Восилене рассказать, что случилось.
— Случилось, товарищ Иванюта, такое, что теперь всем плохо — и вам, и Анежке, и, если хотите знать, мне тоже. Письмо ваше перехватил старый Пашкевичус, и теперь Анежка целые дни плачет...
— Что вы говорите? — возмутился Алесь. — Но какое же он имел право?
— Пашкевичусы такие люди, которые живут по своим законам, им мало дела до того, что можно и чего нельзя... Случилось же так, что письмо попало в руки Пранасу Паречкусу, и он раззвонил об этом родителям и на все село.
— Может быть, присядем? — предложил Алесь.
Восилене понимала, что Алесь горько переживает свою неосмотрительность, но наряду с сочувствием в ней поднималось против него и чувство раздражения. Не маленький, мог бы уже получше разбираться в людях и характерах.
— Так, значит, мне и на глаза показаться Анежке нельзя? — допытывался он.
Ему очень хотелось узнать у Восилене, как сама Анежка относится к письму и что она думает о нем. Несомненно, эта женщина знала многое.
— Вот я и говорю, — осторожно подбирал он слова, — разве это преступление — получить письмо?
— Смотря какое, — хитро усмехнулась Восилене.
— Ну просто девушке от парня...
— Где что ни слово, то про любовь!
Алесь покраснел, но тут же решительно заявил:
— Ну и люблю... А что, разве нельзя?
— По мнению родителей Анежки, — нельзя... Они никогда не согласятся, чтобы их единственная дочь полюбила белоруса, да еще безбожника.
— Ведь это в старое время так было!
— А они и теперь так же думают, как и прежде... Да еще Пранас Паречкус поддал им жару, напомнил, что когда-то твой дед с дедом Анежки в костеле головы друг другу чуть не проломили.
