— Езус-Мария! — ужаснулся Каетан Гумовский. — Ты что, с того света, Казя?

— Пустите в хату, все расскажу, — ляская зубами от холода, прошептал Казюк.

Каетан Гумовский привел Казюка в свою комнату. Не зажигая огня, посадил его в передний угол, начал расспрашивать:

— Откуда ты? Где отец?

— Подождите! Дайте что-нибудь поесть, чтобы согреть душу, — попросил Казюк.

Гумовский принес кусок хлеба, ломоть сала и кружку квасу. Поставив все перед гостем, он собрался слушать, подперев голову рукой. Клышевский аппетитно чавкал и в то же время отрывисто отвечал на вопросы, словно опасливо лаял:

— Отец в Польше... Около немецкой границы... Землю получили... кланялся вам.

— Спасибо, сынок... А ты чего здесь? Небезопасно это...

— Вышло так.

— Что вышло? Пахал бы у отца землю, а, даст бог, пришло бы время, — и домой благополучно вернулся.

— Я и пахал... Но там то же началось... за один стол приглашают...

— Что ты говоришь?

— Что слышишь... Один черт — что тут, что там! И я имел глупость на собрании сказать свое мнение обо всем этом.

— Ай-яй-яй! — покачал головой Гумовский.

— Сидеть и ждать, пока меня возьмут, я не мог. А куда мне идти? Там кругом чужие, незнакомые люди. Вот мне батька и посоветовал сюда пробиваться.

— Как же ты дошел?

— И не говорите! Еле жив... А где Аделя?

— Аделя спит. Прошу тебя, не тревожь ее, пусть она пока ничего не знает. Лучше ты иди куда-нибудь. Мы тут сами на примете, у нас останавливаться опасно. Душа в пятках. Иди туда, где прежде жил, а я, если надо, помогу, — упрашивал Гумовский.

— У меня адреса нет! Вольный сокол, куда хочу, туда и лечу. Весь лес — моя хата, — уже более спокойно после того, как перекусил, отвечал Казюк.

— Что же ты теперь делаешь? — ощущая гнетущую тревогу, выпытывал Каетан.

— Душу свою спасаю. Нигде я не прописан, никто мне ничего не платит, — сами берем, когда надо...

— Уж не ты ли обобрал сельпо в Козлянах на исходе зимы?

— Не обобрал, а провел операцию для своих друзей... Таким, как я, что-нибудь есть-пить надо?

— И много вас?

— Это — тайна! Но недолго ждать, когда она откроется.

— Тебя же убить могут!

— Ну и что ж, пропадать так пропадать...

— Езус-Мария! Езус-Мария! — шептал Гумовский, дрожа от страха. — Зря ты пошел по такой дорожке, Казюк. Я ж думал, что ты другим вернешься... Уходи, не показывайся Аделе, не надо, чтоб она знала... Я прошу тебя, — взмолился Каетан.

— Нет, этого от Адели не спрячешь. Я вернулся не на день, а насовсем. А вы, дядя Каетан, обязаны помогать мне — и едой, и всем чем понадобится.

— Ты ж погубишь меня! — захныкал Каетан. — Ну, продуктов там или чего нужно я тебе подкину, но ты не приходи ко мне и не поручай ничего...

— Нет, так не получится. Малиновка сама не вернется в руки. Я не буду вас и сына принуждать идти за собой, но что сможете, придется делать.

— Ну, а скажи, — заинтересовался несколько успокоенный Каетан, — на что ты надеешься?

— Только тихо! — и Казюк погрозил Гумовскому пальцем. — Перемены ожидаю...

— Откуда тебе это известно?

— Ну, как вам сказать... Погода меняется, жизнь — тоже. Вечного ничего нет.

— Может, пока распогодится, переждал бы ты в другом месте?

— Негде мне ожидать. Разбудите Аделю...

— Не надо, — упрашивал Каетан.

— Разбуди! — почти приказал Казюк.

И Каетан, прикрыв окно, зашаркал шлепанцами в другую комнату.

Клышевский осмелел и даже зажег лампу. Он поставил в угол немецкий автомат, а сам подошел к окошку и выглянул во двор. В тусклом стекле окна он рассмотрел свое лицо и подумал: «Еще перепугается!..» Из стекла смотрело на него худое, истомленное лицо, обросшее черной бородой. «А когда-то пригож был...» — вздохнул Казюк. Он стоял и пытался представить, что подумает Аделя, когда увидит его сейчас?

— Ай боже! — услышал он приглушенный шепот и повернулся.

К нему шла Аделя, в платье, какое первым попалось под руку, с распущенными льняными волосами. Она была не столько обрадована, сколько смущена и взволнована.

— Казик, ты! — воскликнула она и, поколебавшись, прислонилась к его груди...

Прошло уже около года с той поры, как Каетан Гумовский не знает ни минуты покоя. Клышевский, который прячется у него, отъелся, пополнел, снова стал красивым и самоуверенным. Аделя, словно потеряв голову, пропускала мимо ушей все отцовские предостережения и не сводила глаз с Казюка. А Каетану вечная тревога: разве спрячешься надолго у него за стеной да в старой баньке в лесу, у самого края болота? Правда, случалось, что Казюк исчезал на несколько дней, — видимо, были у него и другие дела и связи, о которых он не рассказывал. Напрасно молился Гумовский, чтобы он не вернулся вовсе из этих походов, — молитва не помогала, и Казюк так же внезапно, как и пропадал, появлялся в Малиновке снова. Случалось, пока его не было на хуторе, приходили вести, что где-то поймали грабителей. А может, и Казюка? Что же тогда будет с ним, Гумовским, если дознаются, что он Клышевского прятал у себя и кормил? Конец тогда всему и всем — и Аделе и Малиновке...

Проводя дни в таких переживаниях, Каетан томился тем, что ему не с кем было посоветоваться. Пробовал говорить с Аделей — где там, ей и горя мало, она так верит Казюку, что даже не сомневается: весной наступят перемены, и они поженятся. А старый Каетан, который повидал на своем веку всякого, думал и так и этак, но не мог отделаться от сомнений. Пойти бы к ксендзу, сказать: «Выручай, пане ксендз, посоветуй, как жить», — да боязно, заметят долговцы и скажут, что опять в ту сторону подался... Уж лучше молчать, так, словно его и на свете нет. Но желание поговорить с кем-нибудь было таким неотступным, что он часто ночью закрывался в своей каморке, опускался перед иконами на колени и подолгу выкладывал душу перед богом, — по крайней мере он мог быть уверен, что бог никому не скажет. Гумовский даже сам сочинил себе молитву, и звучала она так:

— Святый боже, Езус-Мария, ангел господень! Отпустите грехи мои тяжкие... Молю вас и плачу — сделайте так, чтобы прошли вихри темные, чтобы солнце воссияло вновь и вернулась ко мне моя Малиновка, чтобы погибли все нехристи, чтобы вышла моя Аделя за Клышевского!.. И чтобы жили они в счастье, и Малиновка была им как родная мать. Аминь, аминь, аминь!

И он отбивал поклон за поклоном. На всякий случай, чтобы молитва его наверняка дошла до бога, он читал еще «Отче наш» и, случалось, так расстраивался, что плакал, а утром Аделя спрашивала:

— Тату, отчего это у вас глаза красные?

С праздника в Долгом Каетан Гумовский вернулся домой в самом скверном настроении. По тому, как стукнул он дверью в сенях и гаркнул на собаку, подбежавшую приласкаться, Юзефа поняла, что хозяин не в настроении, и, как всегда в таких случаях, отступила в сторонку. Каетан снял свитку, вымыл руки и молча сел за стол. Жена знала, что в таком случае без всяких расспросов надо подавать обед, и, загремев заслонкою, вытащила из печки и подала Каетану полумиску с оладьями. Каетан чавкал, склонившись низко над столом, и усы его двигались, как у таракана. Он увлекся едой, продолжая думать свои думы, и не заметил, как у стола появилась Аделя. Только когда она прислонилась к его плечу, он встрепенулся и, посветлев, глянул на нее,

— Что ты такой мрачный сегодня? — заботливо спросила дочка.

— А отчего мне веселым быть? — отрываясь от миски, ответил вопросом Каетан. — Что я, с гулянки пришел? Что мне там, на скрипках крыжачка играли? — вдруг начал разгораться Каетан. — Железными смычками, дочка, пилили там мое сердце... Где ты это видела: не то что свои, даже этот приблуда Захар Рудак сторонится меня, как холеры... Откуда только принес его черт? Если бы не он, может, у нас бы потише было. Вздумал еще электрический свет дать, чтобы его глаза ослепли! — ругался Каетан. — Если бы не верил, что переменится все это, наложил бы на себя руки, вот и все...

— Ах, тату, тату, какие ты глупости говоришь! — попыталась утешить отца Аделя. — Будут же перемены, Казюк говорит.