Как-то слышит Дегтярев за дверью кабинета уже знакомое покашливание. И заходят к нему Демьян Васильевич с Петей Гомозовым. Петя мнет лацканы темно-синего пиджака.

— Полюбуйтесь на этого буравчика, товарищ замполит! — Коновалов горестно кивает на понурого подростка. — Вчера он ухитрился и на второй попытке не попасть в союз молодежи! А мне-то каково на старости лет переживать стыд-позор! — Демьян Васильевич горемычно покрутил головой, наверно, думая: «Не-ет, таи дальше жить нельзя». — На других юношей любо посмотреть, — продолжал. — Смотришь — и душа радуется, но тут… — огорченно крякнул, опустился на стул. — Вон Сергей Порошкин, племяш Ергина, да он с малых лет, еще в школе, поступил в комсомол. Куда тебе, Петро, до Сереги. У тебя на уме одни детские шалости. Ты хоть чувствуешь, понимаешь, мне-то каково видеть Ергина заносчиво гордым?.. Ничего ты не переживаешь, — Коновалов вытер острый продолговатый нос платком, устало вздохнул. — Подумать только, два раза получил в комитете отлуп! Как мне прикажешь смотреть в глаза соседу Ергину? Он ведь запросто может выпалить: «У меня целая группа наследничков да на стороне прихватываю «племяшей» — и ничего, справляюсь. Ты же, Демьян, одному-единственному Петьке толку не дашь…» — Столяр выразительно, жалобно глядел на Дегтярева, войди, дескать, в мое положение… — Как же тебя, Петро, угораздило отхватить двойку по черчению и ничем не заслонить ее? Ну, двойка-то ладно. Ты пошто походку воспитательницы пересмеиваешь? Она с тобой нянчится, уму-разуму учит… Она сутками — из-за вас, баламутов, — не выходит из общежития, а ты чем ей платишь? — Коновалов ястребом глянул на горемычного Гомозова. — Стоишь теперь, сопишь в две норки. Что теперь сопеть — дело сделано. А я ли тебе не внушал: держи, Петро, оберучь смертоносное оружие — смех! Воли ему не давай. Смехом можно мертвого на ноги поднять, живого замертво уложить. Так-то ты меня слушаешь? Ты на кого, негодник, свое грозное оружие направил? На беззащитную женщину! — Коновалов до стона повысил голос. Дегтярев слушал его с серьезным видом, перебирая бумаги на столе, осуждающе посматривал на Петю и… едва сдерживал смех.

— Может, я не передразнивал Галину Андреевну, — заговорил Гомозов, — может, у меня у самого теперь такая походка: с кем поведешься, от того и наберешься…

— Ладно, не выкручивайся, — безнадежно отмахнулся столяр. — Если поглубже копнуть твои проделки, так никакой товарищеский суд тебя не оправдает, — и столяр особенно выразительно глянул на Дегтярева. — Скажи, Петро, честно товарищу замполиту, ты когда основательно приготовишься в комсомол? Или мне дальше терпеть лютый позор?

— И на второй попытке не приняли, говоришь? — обратился к подростку Дегтярев. — Ну, если и в третий раз отклонит комитет твою кандидатуру, тогда действительно Демьяну Васильевичу будет очень стыдно за тебя… Кстати, а стихи как?.. — доверительно спросил.

— Какие такие стихи? — с недоумением привстал со стула Коновалов. — Сатира, что ли?..

Петя покраснел…

Иван Гаврилович Марсов работал энергетиком на электростанции. Из-за плохого здоровья и возраста — уже готовился на пенсию — попал в техническое училище. Ходил Марсов — сам смугл, худощав — всегда в черном костюме и белейшей сорочке с галстуком. На уроках никогда не улыбался, не шутил, говорил резковатым, звенящим голосом. Да разве уместны шутки, балагурство в его кабинете! Вдоль стен — высокие щиты стального цвета, пульты с измерительными приборами, со множеством таинственно перемигивающихся разноцветных лампочек. И столы необыкновенные — опутаны проводами, с вычислительными устройствами. В свой кабинет Марсов разрешал заходить ребятам непременно в форменных костюмах, в светлых сорочках и галстуках. «Электричество не терпит разгильдяев», — строго говаривал и называл ребят серьезно — на «вы».

Когда Петя впервые очутился в кабинете Марсова да увидел светящиеся лампы, бегающие стрелки, да услышал натужное гудение трансформаторов — он так и оцепенел. Все казалось ему таинственным и непостижимым, уму. А строгий, в черном, Марсов — космическим, с другой планеты существом. И Марсов, точно издеваясь над земным Петей, изо дня в день ошарашивал его непонятными таблицами и синусоидами. Раздаст перфокарты с дырочками — и сиди за ЭВМ, маракуй, что к чему…

И вот по училищу разнесся слух: в кабинете Марсова кто-то бывает глубокими ночами, до первых петухов.

…Утром прозвенел звонок, подростки столпились у двери кабинета. Пришел Марсов, отпер дверь и…

— Следы!.. — словно Робинзон Крузо, увидевший на необитаемом острове отпечатки ног людоедов, воскликнул он.

На свежевыкрашенном полу смутно просматривались следы от ботинок. Петя Гомозов, высунув кончик языка, сгорбясь, вздумал изображать домового.

— Вон отсюда, нахал! — загремел Марсов. — Тут побывал какой-то проходимец, а он, видите ли, скоморошничает.

Марсов кинулся к щиту выключателей, рубильников, включил ток — заперемигивались, засветились лампочки, засновали стрелки на приборах, словно они знали что-то такое…

— Все в порядке! — вроде бы успокоился Иван Гаврилович. — Ладно хоть ничего не крадет, не крушит. Но скажите мне, кто сюда ходит, зачем? Что он тут делает? Кто позволил ему сидеть на моем стуле? Профессор тоже нашелся!..

— Может, вы сами сюда приходили, — вкрадчиво предположил Гомозов, — да забыли?

— Неуместны шутки! — вознегодовал Марсов.

— Тогда, наверно, лунатики здесь учатся, — не смолкал Петя.

Марсов своими черными, пронизывающими глазами вглядывался в лица ребят, очевидно, думая: «Уж вы-то знаете, кто тут шарится, да помалкиваете…»

Не разгонисто начал урок Иван Гаврилович, все о чем-то задумывался, и взгляд его становился отсутствующим. Он даже по рассеянности вместо обычной двойки поставил четверку Игорю Морокову…

Коновалов заменил замок в двери, однако это Марсова не успокоило. Стал он иной раз наблюдать за своим кабинетом, кого-нибудь брал в напарники, чтобы при надобности легче было скрутить неизвестного. Или чтоб на всякий случай свидетели были тому, что здесь происходит…

И вот однажды часа в два ночи заходит он с замполитом и сторожем в свой кабинет — у порога ботинки, включена настольная лампа. А за столом преподавателя спит-посапывает… Петя Гомозов. Проснулся, вскочил на ноги, глаза вытаращил и не знает, что делать, куда бежать, как ответ держать перед грозным Марсовым.

Марсов — высокий, неумолимый — возвышался над Петей и гремел, гремел… Потом в изнеможении сел на стул, закурил папиросу.

— Зачем вы сюда ходите? — спросил Петю. — Отвечайте честно, не изворачивайтесь, а то хуже будет.

— Задачки решаю, — промямлил Петя.

— Дорогой коллега! — обращаясь к Дегтяреву, опять заволновался Марсов. — Вы слышали; он задачки решает! Да у вас и днем-то терпения не хватает как следует заниматься электротехникой. А сейчас глубокая ночь. А ну-ка подайте мне свою тетрадь! Живо, чего там копошитесь!

Петя хотел незаметно бросить под стол общую тетрадь. Марсов перехватил ее, открыл, всмотрелся и недоуменно скосил глаза на окаменевшего Петю.

— Тут что угодно, но не синусоиды, не графики… — Марсов включил все плафоны и, уткнувшись в тетрадь, зашагал по ярко освещенному кабинету. — Ничего не понимаю, коллега! Стихи, что ли?.. Он стихи сочиняет!.. Да, стихи…

…Петя стал стихотворцем неожиданно для себя, после творческого конкурса в училище. Может, оттого взялся за это дело, что все было на конкурсе, кроме стихов. Замполит тогда сказал: «Жаль, что нет стихов. Жаль». Петю так сильно завлекло новое занятие, что спать не мог ночами. А зимой трудно, негде уединиться, держать в тайне свои способности… Потому иногда после отбоя Петя куда-то исчезал. Говорил товарищам: ухожу в мастерскую Коновалова делать уроки. Не успел, дескать, днем. Ну, в корпус мастерских он не мог попасть: на дверях, обитых железом, два амбарных замка да внутренний. Зато в учебный проникал легко: у столяра ключей целые связки, было из чего подобрать…