Илья вернулся к камину, поднес горящую спичку к стружкам. Языки огня заныряли между дровами — пестрые тени заметались по стенам в росписи тонких, прозрачных берез. Он присел перед огнем и смятенно думал: «Это какое же надо иметь терпение, какую волю и любовь к красоте, чтобы нарисовать карандашом, а потом раскрасить столько ландышей, ирисов, саранок! Как надо верить в вечную, неистребимую силу жизни, чтобы в таежной, никому неведомой деревушке возник этот деревянный дворец, созданный руками женщины во имя памяти о погибшем в прошлой войне отце, во им скорби о сожженном доме детства…»

Временами Дегтярев чувствует себя старше своих лет. И все, что выстрадала мать, то кровно близко ему. Мать пережила войну — Илья тоже явственно представляет то страшное лихолетье. Фотографии деда, отца матери, погибшего на фронте, в семейном альбоме нет. Но порою Илье кажется, что и деда он хорошо знал в лицо, сиживал с ним на берегу речки, у ночного костра, слышал его голос…

Уважали деда на курской земле, добрая молва широко летала о нем. Называли Красавцем-золотые руки, — так рассказывала мать сыну. Была в жизни у деда одна страсть — любил плотничать, строить дома. Пока стучит топором, машет по доске фуганком — весел характером, добр. И народ идет к нему любоваться на мастерство. Но как построит дом — сникнет духом, и тоскливо становится ему, чуждо, неприкаянно в новом доме: усадьба не нравится, солнце светит не во все окна, ветер северный задувает… Дом теперь кажется мастеру вовсе не таким уж дивным, какой хотел поставить… И начинал он строиться заново. Года два творил, и вставал дом куда краше прежнего…

Уже перед войной, рассказывала Надежда Алексеевна, приходит к ее отцу местный, многодетный мужичонка да говорит с завистью:

— С годик бы пожить в твоих хоромах, Алексей, после и умирать не жалко.

— Вон чего захотел! — весело воскликнул мастер. — Ну что ж, грузи на телегу свою мелюзгу и перекочевывай в мой дом. — Был он нравом легкий, на добрые поступки неожиданно отчаянный. — Я хоть сейчас в твою завалюшку готов…

Так нашелся деду повод строиться заново.

— Не надо насмехаться над горемыкой, — обиделся мужичонка. — Господь накажет…

— Дело тебе говорю, переселяйся! — настаивал удалой мастер.

Жена поняла: в который раз ей надо будет собирать скарб! Запричитала сквозь слезы:

— Антихрист!.. Одна слава, что избы строишь, а добра с тобой не накопишь…

Она была права: каждый переезд опустошает сундуки, изводит во дворе живность.

— Вытри мокроту и уймись, недогадливая! — посмеивался дед. — Завалюшка-то — на высоком берегу речки, у леса, поля рядом раскинулись. На месте той хибары я такой дворец сотворю — всей округе на удивление! Пустырь распашем — разведем сад и огород урожайный. Живи да радуйся!..

Срубил-таки дед свой последний дом — весь в деревянных кружевах и быстролетных птицах, и яблоневый сад успел развести. А тут и война нагрянула. Мастер стряхнул с одежды стружки, опилки и, наказав жене спрятать подальше столярный инструмент, ушел с котомчонкой за потной, не обсохшей от крестьянской работы спиной на сборный пункт.

А потом в селе Михайловке побывали немцы. Зимой выгнали на косогор стариков, женщин и ребятишек, выстроили в ряд. Прячась за живым заслоном, отбивались от наступающих советских солдат. А село подожгли со всех концов.

Надя тоже стояла на косогоре, — уцепилась за подол матери, глаз не сводила со своего дома-терема. К дому-то все ближе подкатывались черно-красные, выше тополей факелы. Девочка, не слыша трескотни немецких автоматов, пулеметов, злобных выкриков фашистов, громко плакала.

— Мама, родненькая! — кричала Надя. — Ой, сгорит наш дом!

Она вырывалась из рук матери спасать родной дом. Но что могло сделать малое дитя! И вот уже гудит над их домом жирное пламя, носятся черные смерчи пожарища…

Илья так ясно представляет, как сгорело село, будто тоже стоял на косогоре и слышал отчаянный, безутешный плач девочки Нади.

Отца Нади убили на фронте. Новый дом построить некому: с матерью остались три девочки.

Наде долго верилось: нет, дивный дом сгореть не мог, не подвластна красота огню. Может, в последнее мгновение волшебные руки перенесли куда-нибудь их терем, сберегли. Каждое утро она выбегала из землянки на берег речки, ждала появления дома. Но чуда не произошло.

Вот с тех пор и задумала Надя возродить сгоревший дом в память об отце-мастере.

Шестнадцати лет она приехала на Амур, в Хабаровске стала учиться на швею. Но мечту свою сберегла. Отправится, бывало, в культпоход по Амуру и глаз не сводит с лесных берегов. «Вот на этом месте папа выстроил бы дом… Или здесь…»

Подружилась Надя с парнем, недавним солдатом. Поженились. Через несколько лет отправили их на таежную метеостанцию — Степан был радистом.

Добрались до Голубичной. Дальше залом на заломе, топляки и пропастные бучи. Так — до самой метеостанции Геран, в которую направлялись Дегтяревы. Мыслимое ли дело плыть на долбленке по дикой речке женщине с двумя детьми-погодками на руках?.. Да и третьего уже ждала. Деревенские отговаривали Надежду отчаливать в тайгу. Купили Дегтяревы сарай, железную печку. Отец Ильи двинулся с проводником вверх по течению Амгуны, а мать взялась утеплять, обмазывать глиной их новое жилье. Помогали ей молодые учительницы из детдома. Приглянулась им новенькая поселянка, веселая нравом швея. Девушки месили глину, пилили дрова, нянчили ребятишек. Надя обшивала их — нравилось ей видеть вокруг себя людей нарядными.

Потом и Степан осел в Голубичной. Избой со временем обзавелись. Но про терем — задумку свою девичью — Надежда не забывала.

Рано утром, собираясь на пасеку к отцу, Илья с матерью завтракали. Тут без стука распахнулась дверь и в клубах холода вкатились трое ребятишек, за ними полная, с круглым, горящим от мороза лицом женщина в старой фуфайке.

— Приятный аппетит! — грубоватым, сильным голосом сказала Маруся Морокова, мать Игоря. — Ты один, что ли, приехал, Илья? — по-свойски подступила к Дегтяреву. — Как же так?.. Вокруг тебя краля воспитательница увивается: Игорь мой в письмах сообщал. И ты к ней, ребятишки замечают, с большим вниманием. Ну и привел бы к нам показать-похвастаться. Что прячешь глаза?.. Дело я говорю, верно, мать? Ох и отгуляли бы свадьбу в этом тереме! — размахнула руки, повела глазами и притопнула. — Ну, хоть третий раз разводись да снова сходись. Пустишь, Надя, отпраздновать?

— Садитесь с нами за чай, — предложил Илья гостям.

— Мы от своего стола едва отвалили, — отказалась Маруся. Но ребята охотно взяли по пирожку с клюквенным вареньем. — Как мой там?.. — Маруся спрашивала об Игоре.

— Не хуже и не лучше других, — Дегтярев встал из-за стола, — серединка на половинку.

— Может, и так, — с обидой протянула Маруся. — А вот вчера заходит сын в избу, а я не узнала его, думала, мужик какой… Получил деньжата на каникулы за питание и, вы думаете, куда пустил? На подарки ребятишкам фукнул, и мне — платок, отчиму — портсигар. Ведь Игорь первый раз в жизни заимел собственные деньги и на все купил нам гостинцы. Какой же он «как все»…

— Слышишь, мама? — улыбнулся Илья. — Мы с тобой говорили, что учитель не видит плодов своего труда долгие годы. Но я уже пожинаю плоды. То ли еще будет…

Маруся в Голубичной была заметным лицом. В избе ее годами не белилось, кастрюли не чистились, одежонка на ребятишках не чинилась. В огороде Маруси редко произрастали культурные растения — бурьян матерел. Лентяйка баба, — скажем, — и ошибемся. Верно, дома Маруся ничего не делала. И углом-то своим будто вовсе не дорожила, под собственную крышу загоняли ее непогода, ночи. Зато у чужих она вся преображалась. Сама напрашивалась в избе побелить, грядки прополоть, даже сено состоговать. И работала за троих! У чужих не знала Маруся ни боли в пояснице, ни головокружения, веселой и молодой была на людях! Сама приходила к соседям на подмогу и табун ребятишек приводила. Ребят у Маруси было пятеро. Игорь — самый старший. Было три мужа. Все мужья, как сговорившись, целенаправленно выколачивали из Мороковой страстное увлечение с утра до позднего вечера бродить по чужим дворам. Маялись мужики с бабой до последней возможности. Видя в скудном хозяйстве неисправимую запущенность, двое спились и бесповоротно ушли в тайгу. А ребятишки у Маруси один за другим прибавлялись. Она их записывала на свою, девичью, фамилию…