— Я не могу работать, когда так шумно.
— Где Анжель?
— Не знаю, — сказал Анн. — По-моему, он куда-то пошел с археологом и аббатом.
— Только Бирюза работает, — отметил Амадис. — А вам должно быть стыдно. Можете не сомневаться в том, что я доведу до сведения административного Совета, как вы относитесь к своему делу.
— Она занята механической работой. Ей думать не надо.
— Когда вам платят за работу, надо по крайней мере делать вид, что вы работаете, — сказал Амадис. — Немедленно идите к себе наверх.
— Нет.
Амадис опешил и стал подыскивать слова, но у Анна было странное выражение лица.
— Вы-то не работаете, — сказал Анн.
— А я — директор. Я, в частности, слежу за работой подчиненных и отвечаю за ее выполнение.
— Да нет же, — сказал Анн. — Все прекрасно знают, кто вы. Вы — педераст.
Амадис усмехнулся!
— Можете продолжать в том же духе, меня это совершенно не трогает.
— Тогда я продолжать не буду, — сказал Анн.
— Что это с вами? Обычно вы бываете более обходительным. И вы, и Анжель, и иже с вами. Что это на вас нашло? Вы с ума все посходили?
— Вам этого не понять, — сказал Анн. — Вы же нормальный — то есть обычный — извращенец. Поэтому вы, наверное, все легче и переносите. Но мы-то все более или менее нормальные люди, и поэтому время от времени у нас бывают кризисные состояния.
— Что еще за кризисные состояния? Это то, что у вас сейчас?
— Подождите, я вам все объясню. По-моему… — Он замолчал. — Я могу поделиться с вами только моим собственным мнением. Хотя кто-нибудь другой… ну, я имею в виду, нормальный, сказал бы вам, наверное, то же самое. А может быть, и нет…
Амадис кивнул и стал всячески выказывать свое нетерпение. Анн опирался спиной о стену гостиницы, которая все еще сотрясалась под тяжелыми ударами железных глыб. Он смотрел куда-то вдаль, поверх головы Амадиса, и с объяснениями не спешил.
— В каком-то смысле, — начал он, — у вас наверняка ужасно скучное и ничем не примечательное существование.
— Как же так? — Амадис снова усмехнулся. — Я-то думал, что быть педерастом где-то оригинально.
— Нет, — сказал Анн. — Все это глупости. Ведь это обстоятельство очень сильно вас во всем ограничивает. Вы ничем другим уже быть не можете, не можете выйти из образа. У нормального мужчины или нормальной женщины возможностей себя проявить гораздо больше: они могут представать в самых разнообразных обличьях. Возможно, именно в этом и сказывается ваша узость…
— Значит, по-вашему, педерастам не хватает широты во взглядах?
— Да, — сказал Анн. — Педерасты, лесбиянки и, вообще, все эти люди безумно зашоренные. Не думаю, чтобы они были виноваты в этом сами. Обычно они даже гордятся этим. В то время как это их пусть несущественная, но слабость.
— Без всякого сомнения, в социальном плане мы очень уязвимы, — сказал Амадис. — Нас вечно преследуют люди, которые ведут нормальный образ жизни: я имею в виду тех, кто спит с женщинами и у кого есть дети.
— Это полная чушь, — возразил Анн. — Я совершенно не имел в виду ни презрение людей по отношению к педерастам, ни насмешки над ними. Нормальные люди не очень ощущают свое превосходство. Но вас ограничивает не это. Вам никуда не уйти от своего окружения, от личностей, для которых все в жизни связано с этим маленьким мирком. Но это тоже не в счет. Мне вас жалко не потому, что вы все время проводите с себе подобными, что у вас определенные привычки, своеобразная аффектация, негласные правила поведения. А жаль мне вас на самом деле потому, что вы так ограниченны. Из-за незначительной аномалии в железах или в голове вам наклеивают ярлык. Уже это само по себе весьма печально. Но потом вы пытаетесь во что бы то ни стало соответствовать этому ярлыку, соответствовать образу… Чтобы оправдать свой ярлык. Люди смеются над вами бездумно, как дети над калекой. Если бы они на минуточку задумались, они бы прониклись к вам жалостью. Но ваше увечье не так страшно, как, например, слепота. И кстати, слепые — единственные в своем роде калеки, над которыми и посмеяться толком не удается, поскольку они все равно ничего не видят. Поэтому-то никто над ними и не смеется.
— Так почему же вы обозвали меня педерастом, посмеявшись надо мной?
— Потому что в данный момент я решил дать себе волю, потому что вы мой директор, потому что я не переношу, когда так относятся к работе и потому что для меня сейчас любые средства хороши, даже недостойные.
— Но вы ведь всегда так хорошо работали, — возразил Амадис. — И вдруг такое!.. Как с цепи сорвались!
— Именно в этом и проявляется моя нормальность, — сказал Анн. — Я могу взорваться, резко отреагировать на происходящее, пусть даже после периода отупения и усталости.
— Вы все говорите, что вы нормальный, — не отступался Амадис. — А сами спите с моей секретаршей и доводите себя этим до крайнего отупения.
— С ней я почти у финиша, — сказал Анн. — Скоро я от нее отделаюсь. Мне хочется к этой негритянке…
Амадиса передернуло от отвращения.
— В нерабочее время вы вольны делать все, что вам заблагорассудится, — сказал он. — Но, во-первых, пожалуйста, не рассказывайте мне об этом, а во-вторых, немедленно вернитесь на рабочее место.
— Нет, — процедил Анн.
Амадис насупился и нервно провел рукой по белокурым волосам.
— Все-таки потрясающе! — воскликнул Анн. — Сколько людей заняты совершенно бессмысленной деятельностью! Восемь часов в день отсиживать в конторе! И ведь они способны высидеть…
— Но вы тоже были таким до недавнего прошлого, — сказал Амадис.
— Как вы мне надоели! Что было — то прошло. Неужели человек не имеет права наконец во всем разобраться, даже если до этого был мудаком?
— Пожалуйста, не употребляйте больше при мне таких слов, — попросил его Амадис. — Даже если вы лично меня в виду не имеете, в чем я сильно сомневаюсь, мне это все равно очень неприятно.
— Я имею в виду именно вас, но исключительно в роли директора, — сказал Анн. — Что делать, если сказанное мною затрагивает в вас что-то иное. Вот видите, насколько вы ограниченны в своем восприятии, как вы во что бы то ни стало хотите соответствовать своему ярлыку. Вы такой же зашоренный, как член какой-нибудь политической партии.
— Мерзавец! — возмутился Амадис. — И физически вы мне неприятны. К тому же вы лодырь.
— А лодырей везде полно, — сказал Анн. — Их миллионы. Не успело утро наступить, а им уже тошно от жизни. И вечером они продолжают маяться. Днем они идут обедать и едят из алюминиевых тарелок пищу, недостойную уважающего себя человека, а потом переваривают ее до вечера, проделывая дырки дыроколом, беседуя с друзьями по телефону или занимаясь личной перепиской. Время от времени на горизонте появляется какой-нибудь иной, полезный обществу человек. Который что-то производит. Он пишет письмо, и письмо это попадает в контору, на стол к такому лодырю. В письме речь идет о деле. Достаточно сказать да или нет, и дело будет разрешено. Однако так не бывает.
— У вас богатое воображение, — сказал Амадис. — И душа у вас поэтическая, эпическая и всякое такое. В последний раз прошу вас вернуться на рабочее место.
— Примерно на каждого живого, активного человека приходится по одному конторскому паразиту. Письмо, которое может разрешить дело живого человека, оправдывает существование человека-паразита. Поэтому он так и тянет время. Чтобы продлить свое существование. А живой человек об этом даже не подозревает.
— Хватит, — сказал Амадис. — Все это неправда, даю вам честное слово. Уверяю вас, есть люди, которые тут же отвечают на все письма. Можно работать в конторе и при этом приносить пользу обществу.
— Если бы каждый живой человек нашел «своего» конторского паразита, — продолжал Анн, — и убил бы его…
— Мне грустно вас слушать, — сказал Амадис. — Надо было бы вас уволить, но, честно говоря, мне кажется, что все это у вас от солнца, а также от постоянного стремления спать с женщинами.
— …Тогда, — продолжал Анн, — все конторы превратились бы в гробницы, и в каждой частице желтой или голубой краски, в каждом квадратном сантиметре полосатого линолеума было бы по скелету паразита, а алюминиевые тарелки можно было бы раз и навсегда убрать в чулан.
