Аудиенция, разумеется, пришла к концу. К очень плохому концу.

Лобачев, уязвленный и злой не на Пивоварова, а на себя, покинул спартанский кабинет строителя и, не задерживаясь, отправился на левый берег. Оттуда — в старый Братск.

Снова трясло его в разбитом автобусе. Усталости он не чувствовал. Его гнала вперед потревоженная совесть. Где найти этого безымянного начальника МДО-148 треста «Ангарлесжилдорстрой»? Лобачев не ведал. Он думал об этом неведомом машинно-дорожном отряде, о МДО-148, а приехал в Братский горком партии. И был принят первым секретарем.

Разговор в горкоме закончился тем, что секретарь, несмотря на конец рабочего дня, послал вместе с Лобачевым своего работника в этот машинно-дорожный отряд, чтобы познакомиться с делом на месте и доложить затем секретарю для принятия необходимых мер.

Ни во время беседы в горкоме, ни во время долгого и трудного разговора с рабочими Лобачев еще не знал, что он так поступит. И только в самую последнюю минуту, когда прощался со знакомыми ленинградцами — двумя Анатолиями — Толей-старшим и Толей-младшим, почти неожиданно для себя сказал старшему:

— Собирайте вещи, поедете со мной.

Бригадиру Алексей Петрович объяснил, что ребята едут в горком.

Два Анатолия безропотно собрали свои чемоданчики и вслед за Лобачевым двинулись в гору, к знакомой уже автобусной остановке.

В дороге больше молчали. Лобачеву, собственно, и сказать-то было нечего. Он играл сейчас какую-то чужую, несвойственную ему роль. А может быть, это как раз и было то самое, что должно стать свойственным ему, стать тем, чего ему не хватало всю жизнь и без чего он не мог почувствовать себя полноценным человеком, ну, скажем, на уровне Пивоварова.

Так подумывал о себе Лобачев, но Толя-старший и Толя-младший думали совсем по-другому. Их души, простые и ясные, были безгранично преданы сейчас этому человеку в плащике «дружба». Ни к чему не обязывающий случайный разговор. Ни слов, ни обещаний, ни даже просьб каких-либо с их стороны. А человек помнил, не забыл и вот вмешался в их судьбу, сделал то, чего не сделал бы, по мнению ребят, ни один человек. Высоко думали два Анатолия об Алексее Петровиче. И Лобачев не дурак: он понимал это и старался держаться на уровне этой веры. И хотя он решительно не представлял себе, куда денется с ребятами и кто мог бы одобрить его незаконные действия, Лобачев ясно понимал, что ни отказаться от всего этого, ни поступить как-либо иначе он не может. Только не обмануть веру этих ребят в сильного и справедливого человека! Ради этого он сделает все, он станет любым, каким только понадобится стать ради этого дела. Никогда не вгрызавшийся ни в одно горло, он вгрызется теперь в любое горло, не пробивший лбом своим ни одну стену, он пробьет теперь все стены, какие встанут на его пути. Он, черт возьми… Он закурил в автобусе, и ребята последовали его примеру.

В этом боевом запале наутро и предстал Алексей Петрович с двумя Анатолиями перед начальником промстроя Пивоваровым. Они переночевали в комнате Лобачева в доме приезжих, а наутро переправились на правый берег и предстали перед лицом Пивоварова.

— Вот эти ребята, — без обиняков заявил Алексей Петрович, — они должны быть на стройке.

Пивоваров как-то сложно посмотрел в глаза Лобачеву, а сказал просто, спокойно:

— Присаживайтесь, товарищи, а сундуки свои поставьте.

Что тут можно было еще сказать? И не такое доводилось видеть начальнику промстроя. Пивоваров откашливался, молчал, соображал что-то. Становилось неловко. Первым не выдержал этой неловкости Толя-младший. Он сказал:

— Вербовочные мы отработаем, товарищ начальник. Расплатимся. Так что не волнуйтесь, товарищ начальник.

— Теперь ясно, — сказал Пивоваров, — Значит, отработаете?

— Отработаем, — подтвердили вместе два Анатолия.

Пивоваров вызвал помощника.

— Определить в общежитие, накормить, — сказал он помощнику.

Ребята поднялись, а младший сказал:

— Мы чай пили с Алексеем Петровичем, мы совсем есть не хотим.

— Ясно, — тем же тоном продолжал Пивоваров. — Устроить и накормить. — И, обращаясь к Анатолиям, приказал: — Сегодня отдыхать, завтра к семи ноль-ноль ко мне. До завтра.

Анатолии подхватили деревянные чемоданчики и торопливо вышли вслед за помощником. Потом снова вернулись.

— Может, не увидимся. До свидания, Алексей Петрович. — Они по очереди крепко пожали руку поднявшемуся Лобачеву и с отчаянной надеждой в глазах покинули кабинет.

Лобачев, оставшись с Пивоваровым, ждал неприятных объяснений. Но Пивоваров откровенно разглядывал Лобачева и медлил с разговором. Стол был завален какими-то графиками, расчетами, с краю стола — чугунная пепельница, доверху заваленная окурками. Вокруг стола беспорядочно стояли стулья. До прихода Лобачева здесь заседал штаб правого берега.

Алексей Петрович смотрел на этот беспорядок и ждал неприятного разговора и был готов вести его до победного конца. Но вместо этого он услышал:

— А ведь я помню вас, корреспондент. В Каховке встречались.

— В Каховке? — спросил Лобачев.

— По-моему, так, — подтвердил Пивоваров.

— Возможно, — согласился Лобачев, хотя припомнить Пивоварова так и не смог. — В Каховке приходилось бывать.

— Это лучшая стройка в моей жизни, — сказал Пивоваров и слегка задумался. Отодвинул деловые бумаги, чертежи, расчеты, за которыми только что шумно спорил с прорабами. Отодвинул и из стола извлек полинявший альбом с фотографиями каховской стройки. Он листал страницы с фотографиями и все рассказывал, рассказывал, называл по именам людей, стоявших и сидевших на этих снимках, называл места, и объекты, и время, когда были запечатлены эти места и объекты. Лобачеву казалось, что этот крупный человек с толстыми стеклами очков знает поименно каждую песчинку на этой лучшей в его жизни стройке.

А до Каховки были Волга, и Кама, и Свирьстрой, и Днепрострой, и десятки других великих и малых строек.

Лобачев слушал Пивоварова и думал с благодарностью о том, что этот умный и проницательный человек понял Лобачева и, видимо, решил не касаться его поступка, а молчаливо принять на себя всю ответственность за его последствия. Лобачев подумал еще и о том, что пройдут годы и где-нибудь в Каракумах, или в тундре, или на других чертовых куличках этот Пивоваров будет перед кем-то иным, а может быть, и перед ним, Лобачевым, вот так же листать свой братский альбом и так же мечтательно, как теперь, будет говорить:

— Да, Братск. Ведь это лучшая стройка в моей жизни…

Из Братска Алексей Петрович снова вернулся в Иркутск, потом поехал в Черемхово, к угольщикам, потом на Байкал, потом в Шелихово, где комсомольцы строили крупнейший в Европе алюминиевый комбинат, и только потом — в Москву. Сентябрь в Сибири стоял солнечный, тихий, уезжать отсюда не хотелось, но отпуск кончался, и надо было возвращаться к своим обязанностям.

Возвращался Лобачев перегруженный впечатлениями, как рабочая пчела. Он легко представил себе пчелу, которая так нагрузилась цветочным медом, что, не долетев до улья, упала в траву. Потом, передохнув немножко, собравшись с силами, она долетит все же до места.

Огромная Сибирь ворочалась в усталом его сознании, но по опыту прежних поездок он знал, что усталость пройдет, как только он доберется до дома.

В полутемной прихожей он поставит свой чемоданчик и, не снимая плаща, не снимая даже аппарата, перекинутого через плечо, успев лишь в полутьме заметить чуть смущенные от счастья Танины глаза, на минуту замрет, приникнув лицом к Таниному лицу. Он даст себе и ей успокоиться немного, потом легонько отстранит ее от себя и скажет чуть слышно:

— Здравствуй, Танечка.

Она поднимет на него смущенные от счастья глаза и так же тихо ответит:

— Здравствуй.

И тогда он поцелует ее долгим-долгим поцелуем. А потом — снимет свой аппарат и свой плащик «дружба», войдет в комнату и поднимет на руки Сашу. Сашок будет выскальзывать из рук, будет тянуть Алексея Петровича к своим игрушкам, к своим рисункам, к своим потрясающим тайнам и открытиям, будет пытаться сразу рассказать обо всем, но ни о чем толком не расскажет, потому что очень рад будет приезду отца.