— Ладно, Паша, про это. Всех не пережгешь. Человек сильней зверя. А фашисты — это ж звери повылазили из человека. В науке называется — атавизм. Как вот бывает, у кого отросток хвоста вырастет, это только доказывает, что раньше был зверь, потом стал человек. Ошиблась биология, и вырос хвост, а история ошиблась, фашист вырос. Это последние ошибки. Не допускать такие ошибки — тоже входит в нашу задачу.

Пашка поцокал языком по-кавказски, головой повертел туда-сюда, а сказать ничего подходящего не мог. Он только повторил еще раз:

— Мы вышли рано, до зари… Спасибо, Федор Иванович. Про чай-то мы забыли, а он уже совсем холодный.

Ночью не было никакой прохлады. Теплынь так и ходила волнами над землей. Наплывами обдавало жаром лицо, — видно, из нагретых степей приносило эти теплые волны. Михал Михалыч почти не вылезал из своего «уазика». Дотемна носился по участкам, а их четыре и разбросаны на десятки километров. Уже было ясно, что с уборкой управляются нынче вовремя. И неплохо. Урожайность вытянули на заданную цифру. Начали уже возить хлеб на элеватор. Конечно, может быть, и не было особой нужды мотаться по участкам дотемна, но сам Михаил Михалыч не мог отказать себе в этом удовольствии самому видеть все. Тем более что и разные мелочи скапливались везде, и требовалось вмешательство. Но даже если и не было нужды в этом вмешательстве, хозяйское присутствие — дело тонкое и щекотливое, которое трудно учесть в деловых размышлениях. Вот он летит по лесной полосе, завернул на проселок, а в сторонке комбайнер увидел в боковое стекло знакомый «УАЗ», заметил как бы даже случайно, мимоходом, а про себя подумал: директор приехал. И по-другому стало выстраиваться настроение, по-другому комбайнер этот себя чувствует. Трудно сказать, как по-другому, но в душе изменения в эту минуту произошли и будут держаться долго, может до самого конца рабочего дня, то есть до двух часов ночи. Один проехал, другой увидел — как оценить полезную отдачу этого мимолетного контакта? В чем польза таких наездов и проездов мимо занятых людей? А польза есть, спросите у того же комбайнера, у водителя, что притормаживает грузовик с зерном при встрече с директорской машиной, спросите у любого человека, занятого на уборке, и он вам признается в этой пользе.

И ценность, полезность мимолетных встреч на дорогах становится еще выше, если директор не только увидел комбайн ли, машину с зерном или рабочих на току, а еще и узнал человека в лицо, узнал и подумал: ага, Миронов поехал, или — это Сережкин комбайн пошел, молодец парень, или просто в сознании отпечаталось промелькнувшее лицо знакомой девчонки на току, у веялки, или триера. Нет, как хотите, а дело это тонкое, непростое. Знает ли об этом сам директор? Конечно, знает, хотя распространяться об этом не станет. Михаил Михалыч заметил далеко-далеко за стенкой пшеницы, как от легковушки, от ее крыши, от стекол отскакивают вспышки ослепительных горячих молний, вгляделся, немного притормозив свою машину, и сердце радостно толкнулось внутри, и толчок этот был ему приятен, и хотелось самому, со всем своим хозяйством, со всеми полями и своими людьми, выглядеть лучше в эти минуты и чтоб дело делалось лучше. Михал Михалыч узнал «Волгу» секретаря, Виталия Васильевича. Виталий Васильевич едет, подумал Михал Михалыч и свернул свою машину наперерез, чтобы не заставлять секретаря долго искать его по этим степям.

В сторонке от лесной полосы остановились две машины. Вышел Михал Михалыч, вышел и Виталий Васильевич. Михал Михалыч в клетчатой ковбоечке, без кепки, Виталий Васильевич в белой сорочке с засученными рукавами и в белой парусиновой кепочке. Лицо у секретаря блестело на открытом солнце, блестели глаза, чуть выпуклые, голубиные.

— Я вас, Виталий Васильевич, во-он где заметил.

— Тебя сначала водитель мой запеленговал. Смотрите, говорит, это директорская машина. И точно. Ну, пойдем в твою. — Виталий Васильевич махнул рукой своему водителю.

«Волга» развернулась и ушла восвояси. Комсомольцы — невольно хочется назвать так этих руководителей, бывших секретарей комсомола, — вытерли платками лица, отдуваясь от жары, и пошли в машину.

— Знаешь, сколько сегодня? — спросил Виталий Васильевич.

— Не смотрел на градусник, наверно за тридцать, — ответил Михал Михалыч.

— Сорок в тени, вот так!

Михал Михалыч сам за рулем. Дал газу, немножко посвежело на ходу, ветерком стало обдувать.

— Похоже, Михал Михалыч, заканчиваешь?

— Два дня — и все, Виталий Васильевич.

— Настроение?

Михал Михалыч отдернул руку от баранки, коротко вскинул ее, будто муху отогнал от себя, воскликнул:

— Прекрасное настроение, Виталий Васильевич.

— Ну вот, а помнится, плакался, обижают тебя, завышают норму урожайности, хлебопоставку.

— Вытянули, Виталий Васильевич. По урожайности вытянули и возить начали, пятый день уже возим на элеватор.

— Я и не сомневался. Мы же комсомольцы.

— Да, Виталий Васильевич, — кивнул головой директор. — Куда поедем, Виталий Васильевич? Чего хотите посмотреть?

— Посмотреть тебя хотелось, заверни на стан, как там у тебя на току.

Виталий Васильевич не мог привыкнуть, каждый раз удивлялся, как новичок, перед пшеничной горой свежего, янтарно отсвечивающего зерна. Под широкой крышей тянулся прямо-таки Кавказский хребет провеянной чистой пшеницы, золотая гора. С одного конца транспортером нагружалась машина, с другого, только что прибывшая от комбайна, разгружалась трехтонка. Рядом стоял весовщик, смотрел, как две молодки деревянными лопатами подравнивали ворох.

Виталий Васильевич поздоровался с людьми, зачерпнул пригоршню пшеницы, подержал на ладони, любуясь налитыми зернами, они казались ему живыми, новорожденными существами с прорезанной по одной стороне бороздкой, делавшей зернышко похожим на зародыш, на человеческий эмбрион. Маленький человечек! Понянчил Виталий Васильевич пшеницу в горсти и высыпал в ворох.

— Не могу привыкнуть к этому чуду, — как бы оправдываясь перед директором, сказал Виталий Васильевич. — Давай, Михал Михалыч, к тебе в контору, разговор есть.

Через час они вошли в прохладный кабинет. Михал Михалыч привычно прошествовал к своему столу, но потом смутился, обошел кресло, пригласил Виталия Васильевича занять директорское место, а сам устроился напротив.

— Тут вот какое дело, — начал Виталий Васильевич, тронув рукой подбородок, как бы проверяя, хорошо ли выбрит. — Все это мы проработаем на специальном пленуме, но мне хотелось кое с кем потолковать, с бывшими комсомольцами, например, — Виталий Васильевич улыбнулся. — С нынешней осени, с посевной кампании мы ставимся на эксперимент. Какой эксперимент? Дать полную самостоятельность хозяйствам во всем. В планировании своих посевов, урожайности, прибылей — словом, всего.

— А горком закрывают?

— Не шути, Михал Михалыч, это серьезное дело. Снять всю нынешнюю опеку над колхозами и совхозами, дать им волю. Вообще-то, конечно, наши руководители хозяйств давно созрели для этого, но все же… Сами планируйте себе посевные площади, урожайность, назначайте сроки посева, обработки почвы, уборки, — словом, дается все, но чтобы урожайность не планировать ниже достигнутого.

— Значит, еще один эксперимент? Мы, Виталий Васильевич, все время только и занимаемся этими экспериментами.

— А кому же заниматься? Кто для нас будет искать дорогу? Не Америка же будет давать инструкции, как строить коммунизм? Некому подсказать, Михал Михалыч, мы первые прокладываем путь.

Михал Михалыч хитрил немного, он встретил слова секретаря, как долгожданный, неожиданный спасительный дождь перед наливом пшеницы. Все внутри сразу пришло в движение, но Михал Михалыч сдержал себя, скрыл бурную радость, чтобы не сглазить, чтобы вдруг не обернулись слова секретаря шуткой, розыгрышем или просто недоразумением.

— Если вы серьезно, Виталий Васильевич, то у меня просто нету слов, чтобы сказать, как это здорово. Это же мечта, вы сами прекрасно знаете.