— Это не важно, Петр Петрович. Раз мы решили, то все…

— Понятно. Решили. А для чего ж вам родители? Думали?

— Родители? Они живут, и все.

— А вы?

— И мы.

— Живете, значит?

— Живем, Петр Петрович.

— Значит, родители не нужны? Так, что ли?

— Нет, Петр Петрович. И вы нам нужны, и мы вам тоже нужны. Без этого нельзя.

— Вот грамотей! С тобой и говорить-то не дюже поговоришь. А вот как раньше было́, взял бы я за ухо сейчас и вывел бы тебя за ворота и приказал, чтоб не подходил другой раз близко. И отцу бы твоему сказал, а он бы штаны спустил бы тебе и всыпал.

— Отец, — вмешалась Татьяна Васильевна.

— Что отец? Что ж теперь нам, сидеть да глазами лупать? А они?..

— Петр Петрович, зачем вы старое вспоминаете? Что было, то сплыло, так говорят. Зачем возвращаться к домострою?

— Ишь ты, какой грамотный.

— Я нынче с комбайном ходил, Петр Петрович, а вы от меня хлеб возили, вы ж ничего, не возражали? А теперь сразу переменилось все. Не логично. Такое время.

— Да, с вами говорить теперь трудно. Я, когда был в твоем возрасте, так не говорил бы ни с твоим, ни со своим родителем.

Татьяна Васильевна глядела настороженно, боялась, не дошло б до скандала, но в душе — и не хорошо радоваться — а радовалась, что молодой старого переборол.

— А дочь, — повернулся Петр Петрович к дочери, — что ж, и ты против отца?

— Папа, я не против тебя, но Сережа говорит правду. Я сегодня хотела, чтобы Сережа остался у нас ночевать, ты опять будешь против?

— Караул! — развел руками отец. — Дождались, дожили! Мать, ты что ж в рот воды набрала? Сговорились?

— Ага, сговорились. Раньше-то, когда тебя оставляли девки на ночь, ты не кричал караул, а теперь кричишь.

— Когда это было? Что ты за старое цепляешься?

— Это ж и после войны еще было, оставляли девки. Потом отмерло, потому что хулиганить стали ребята.

— Тебя, папа, не поймешь, то ты — за старое, то маму ругаешь, что она за старое, а ты за новое. Запутаться можно.

— Ну ладно, заклевали отца, кругом виноват. А учителя что скажут? Подумали? Школьница замужняя, это ж надо такое!

— Петр Петрович, давайте тогда серьезно говорить. Вот я нынче пойду в армию. Не хотел говорить, даже мои отец с матерью не знают, Зоя даже не знает. А я принял решение, буду проситься добровольцем в Афганистан. Это тоже для вас дико? Так? Я же знаю, как вы к этому относитесь, так же, как и мои родители. Зачем наши дети там под пули себя подставляют? Зачем нам этот Афганистан? Так же думаете?

— Конечное дело, так.

— Вот видите. А как на войну с немцем уходили добровольцы?

— Сравнил. Тогда Родину защищали. А сейчас кого защищать? За что жизни класть?

— А зачем в гражданскую войну у нас в России воевали на нашей стороне, против белых, мадьярские батальоны, полки, другие интернациональные части? Они знали, что воюют и за свою свободу, когда помогают нашей революции. Зачем приехал к нам из Америки Джон Рид? Умер у нас от тифа. Какое ему было дело до нас? Зачем наши люди, наши летчики воевали в Испании против фашистов? Что им там надо было? В Афганистане душманы американским оружием хотят задушить революцию, чтобы ударить по нашей революции, по нашей Родине. Что же, мы будем сидеть сложа руки, когда от нас ждут помощи, просят нас, своих братьев, спасти их?

Зоин отец опустил голову, слушал и думал. Сперва хотел накричать на Сережу, что уж слишком уж он занесся, потом тяжело опустил плечи, голову опустил. Молчал. Долго молчал. Не поднимая головы, сказал:

— Ладно, Сергей, оставайся. Ты неплохой сын. Смотайся только, предупреди родителей, что ночевать у нас будешь.

Как всегда, у Лариных в шесть часов утра все были уже на ногах. Сережа не стал умываться под умывальником, ему нужен был сегодня особенный простор. Не в летней кухне, где был умывальник, а простор на весь мир, под ранним утренним небом. Опоясанный полотенцем, голый до пояса, он стоял, наклонившись к земле, а Зоя поливала ему из стеклянного кувшина. Умылся Сергей, попросил вылить остальную воду на спину. Хорошо. Растерся полотенцем и… ночи как не бывало. Свежий, пружинистый, счастливый, самый счастливый на белом свете, он с утра развернул такую деятельность, что сам от себя не ожидал. Ему хотелось все сделать за один день. Пойти зарегистрироваться с Зоей, собрать вещички, получить назначение в армию и сегодня же отправиться в дальний поход. Такая энергия билась в нем, что трудно было сдержать ее и не хотелось сдерживать. И непривычно казалось, и в то же время он полностью вошел в свое новое положение. А положение было такое: он теперь Зойкин муж. Быстро позавтракали, и Сережа на мотоцикле отвез жену свою Зою на ферму, там договорился с заведующей отпустить Зою после утренней дойки по очень важному делу, зарегистрировать их брак. Он так и сказал — брак!

С фермы прикатил домой, сообщил домашним, матери и отцу, который только-только собирался выехать на своем грузовике в полевой стан, что он, их сын, сегодня будет расписываться в загсе, что он уже женатый человек и просит мать и отца принять это к сведению. Ну что тут поделаешь? Человек уже самостоятельный, работал комбайнером, на Севере побывал, сейчас собирается в армию, тут уже ничего не поделаешь, надо соглашаться, просто другого выхода нет.

— Сынок, — сказала мать, — как-то не по-людски, без сватов, без смотрин, без всякого такого, даже с родителями не встретились, не обговорили все. Как же так?

— Мама, я вам уже говорил, что жениться буду так, как считаю для себя удобным и нужным. Никаких свадеб, никаких этих толкучек по поводу того, что я собираюсь жить не один, а вместе со своей женой. Это никого не касается. Зачем собирать зевак? Зачем этот кагал? Зачем всем всё демонстрировать? Это все мне противно.

— Ну как же, сынок? Испокон веков люди справляли свадьбу, а ты как же? И у нас с отцом была свадьба, и у наших родителей, и у дедов. Чтой-то нехорошее задумал ты, Сережа. Хочешь опозорить и нас, и ее родителей, и всю родню. Ну хоть вашу сделайте, комсомольскую, по-новому. Без этого нельзя.

— Мне можно. Я не хочу унижать свою Зою, мне с ней жизнь жить. Это же позор для человека, наденут на нее что-то, как попону на кобылу, водят туда-сюда, за столом «горько» кричат, а молодые, дурак и дурочка, на потеху пьяным гостям должны целоваться. Эти пачки слюнявых десяток и четвертных подносят, как побирушкам, при всем народе. И вы хотите, чтобы ваш сын, вместо счастливого начала жизни, так унижался?

— Ладно, — сказал отец, — оставь его, он уже взрослый, может, и правду говорит. Что-то в его словах есть, мать, есть. Зачем заставлять их делать, чего они не хочут? Лишь бы жили хорошо, а то и правда, нашумят, нагремят, а через месяц расходятся, тоже хорошего мало. Ну, а посидеть с родителями этой Зойки не мешало бы, сын. Посидели бы, поговорили по-родственному, теперь это родня наша, надо, чтоб и мы с ими жили хорошо, по-родственному.

— Это, папа, другой разговор.

— Ну вот и устрой все сам. Я поехал.

Повернулся и пошел со двора к машине, стоявшей под окнами.

— Вот и хорошо, а я поехал в город, — сказал Сережа, — у меня еще дел полно. Не горюй, мама, а радуйся.

— Поешь что-нибудь.

— Мама, неужели ты думаешь, меня отпустили голодным? К обеду вернусь.

Вскочил на мотоцикл, и только дымок растаял по двору.

В военкомате Сережа прошел прямо к военкому. Не так чтобы с робостью переступил порог, а хозяйским шагом, поздоровался полным голосом.

— Я, товарищ полковник, хотел бы попроситься в Афганистан, — с ходу заявил Сережа. — В армию мне дали отсрочку, чтобы уборку провести. Теперь она закончилась в нашем совхозе, и я готов. Но хочу в Афганистан, к нашим ребятам, которые выполняют там интернациональный долг. Я много думал, товарищ полковник, и вышло, что другого пути у меня сегодня нет. Если вам нужно подробно объяснять, я сделаю это. А если понимаете меня, говорить лишнего не буду.