— Решил угостить вас котлетами, Иван Никанорович, если не возражаете. Я уже говорил вам, Валя моя на повышении квалификации в крае, приходится все самому. Ребят рассовал, один в ученической бригаде работает, другого к бабке с дедом отправил. Один казакую.

— Это понятно, Михал Михалыч. Может, помочь в чем?

— Нет, нет. Вы, пожалуйста, займитесь пивом, а я мигом.

Зашипело на сковородке, запахло жареным, и через какое-то время директор поставил сковородку на стол. Порезал помидорчиков с луком, залил постным маслом.

— Вот теперь вы, Иван Никанорович, мой гость. Давайте поближе, вот хлеб берите, вилка.

— Ну что ж, давайте по-холостяцки. Не буду возражать.

Отужинали под тихий несущественный разговор, Михал Михалыч убрал посуду, и они вышли во двор. Немножко погуляли, подышали вечерним воздухом и направились в дом. Тут Михал Михалыч зажег свет, на диване расселись.

— Телевизор включить, Иван Никанорович?

— Я, собственно, Михал Михалыч, хотел бы побеседовать с вами, поговорить, как вы тут, на этом месте хозяйствуете, какие проблемы, успехи и так далее.

— Так то, Иван Никанорович, все перед глазами, вот интересно, как вы там, в Калининграде, приживаетесь. Все же вчера была еще заграница. Кенигсберг, можно сказать. И как это быстро в отставку подались, неужели устали? По виду не сказал бы.

— Жизнь, Михал Михалыч. Она не всегда бывает простой и понятной.

— А все же. Я знаю, профессора обычно до глубоких лет не уходят со своих должностей.

— Так, Михал Михалыч, то профессора, а я… Я же не профессор. Когда-то, еще при Сталине, кандидатскую защитил, вот и все, добрался до звания доцента — вот и все.

— Но мы всегда вас профессором считали, Иван Никанорович.

— По доброте своей, по доброте. Какой я профессор?! Вот и ушел, говорите, рано. Отчего? Оттого, Михал Михалыч, что пороху не хватило, хотя и не робкого десятка, на фронте закалялся. Тут-то оно посложией, чем на фронте было. Народ пошел — не приведи господь! С подковырками, с усмешечкой, Михал Михалыч. С такими непросто. Вы были золотые ребята! С вами было просто, вы нашим духом дышали. А теперь — не поймешь.

— Да были они у нас, на практике! Такие ж ребята!

— Такие, Михал Михалыч, да не такие. Это они тут, на практике, пай-мальчики и пай-девочки, а там, в аудитории, — все с прихмуром, с подначками да подковырками. Вопросики задают, не стесняются. Нет, вы их, Михал Михалыч, плохо знаете.

— Да ну! — Михал Михалыч как бы отмахнулся, не поверил. — Такие же хлопцы, какими и мы были!

— Не скажите, Михал Михалыч, не скажите… — А про себя подумал: недопонимает, не знает нынешнюю молодежь. — Не-ет, Михал Михалыч…

— И чем же, Иван Никанорович, они не понравились вам? Ведь вас всегда любили студенты.

— Было дело. Когда-то было. Теперь все по-другому. Я, Михал Михалыч, вовремя ушел, вовремя, даже подумать страшно, если бы остался до сегодняшнего дня.

— Не понимаю, — Михал Михалыч покрутил головой. Он не хотел верить в какие-то особые трудности с нынешними ребятами.

— Нынче они, Михал Михалыч, ничего на веру не принимают, даже от нас, от старших, все проверяют, перепроверяют, анализируют и просто ставят нас, стариков, в неловкое положение. И делают это с большой охотой.

— А чего ж бояться? Пускай проверяют. Наше-то дело правое!

— Это все так. Но пока ты докажешь им, семь потов с тебя сойдет, а бывает, что и не достигнешь цели, так и уходят они с ухмылочкой.

— Ну а там? Как вы там устроились, Иван Никанорович?

— Там у жены старшая сестра, к ней мы и поехали, жена настояла. Там ничего. Но первое время трудно было. Один эпизод, Михал Михалыч, запомнился мне на всю жизнь. Приехали мы, огляделся я, стал с городом знакомиться. Сел, знаете, на трамвай и поехал. По кольцу. Вышел возле разваленного храма какого-то. И вот подхожу к развалинам: битый кирпич, стены порушенные, одним словом — остатки после взрывов. Может, наши, может, они сами подорвали. Но вот посреди этих развалин стоит целенькая черная плита, стоймя стоит, абсолютно целая, и мрамор черный, гладкий, видно свое отражение. А под ним другая плита лежит, тоже черный мрамор. И на плите написано золотом, по-немецки, что здесь покоится прах Иммануила Канта, немецкого философа. Кругом развалины, брошенный немцами город, не добровольно, конечно, брошенный, бежали они отсюда, остатки разгромленного гарнизона, своего философа оставили. А потом город вообще перешел к нам. Впечатление, когда смотришь на эту плиту, на могилу его, трудно сформулировать. Бежали немцы и бросили своего философа чужому народу, на милость нашему народу бросили. Знаете, в душе я чувствовал такое, что словами не скажешь. И вот под этим настроением я находился все первое время. Субъективный идеалист, реакционный философ, а с нами остался. Странно, правда? Даже сейчас, как вспомню, так меня жуть какая-то берет. Вот судьба. И теперь уже не слышит он в своей могиле немецкую речь, все по-русски говорят, только по-русски. Идеалист, а все равно жалко. Сильное впечатление.

— Да-а… — Михаил Михалыч покрутил головой. — Интересно.

— Глядел я тогда на золотые буквы, на эту знакомую фамилию, и как-то, сам не знаю в чем, но вот чувствую что-то общее между ним и мной. Может, и правда мир до конца непознаваем? Черт его знает. Можно идеалистом стать, агностиком. Конечно, трезво-то понимаю, а вот чувство такое, что не выразишь. Его бросили тут чужим людям, а меня вроде как изжили, не нужен я оказался. Отстал от жизни. Вот петрушка! И долго, Михал Михалыч, не давал он мне покоя, этот Иммануил Кант, субъективный идеалист. Долго во мне обида какая-то стояла, и в этой обиде он вроде рядом, со мной вместе. Вот не думал, не гадал. Это от безделья, конечно, сейчас все прошло, все стало по своим местам. А все же неприятные воспоминания, да…

— Ну это вы, Иван Никанорович, в дебри залезли, рано ушли с работы, вот и пошли эти переживания, лишнее полезло в голову.

— Так, так, Михал Михалыч. Но все же я хочу про вас расспросить, а сам себя перебиваю. Расскажите-ка про себя, после института. Как и что?

Михал Михалыч подскочил на диване, лысинку потрогал, задумался.

— Что же рассказывать, Иван Никанорович? Работал.

И он стал перечислять свои труды и дни. Откуда куда перевели, куда выдвинули, потом как приехал в эту Цыгановку директором. Все как-то анкетно, скучновато получалось, ничего живого, чтобы для книжки было выигрышно. А Иван Никанорович затруднялся, что бы такое спросить, какую задеть сторону, чтобы интересно было. Он только протянул задумчиво и грустно:

— Да-а… Михал Михалыч. Ухватиться не за что. Все надо самому пережить, тогда станет ясно, что к чему. Ну, а проблемы какие у вас? Есть же проблемы?

— Ну как же! Конечно, есть. Хозяйственные — вам не интересно. Где то достать, где другое… Вот нахлебники наши, всякие тресты, объединения. Это тоже хозяйственные дела, тоже вам неинтересно. А вот такой вопрос. Как это углублять нашу демократию? В последнее время часто слышу. А что это? Применительно к нам. Как углублять?

— Да, это вопрос. Можно сказать, на нем-то я и сковырнулся. Вокруг этого вопроса, тут где-то меня начали донимать студенты, новая эта генерация. Ведь вас тоже не устроит, если я скажу, что Советы надо активизировать, рабочие коллективы, собрания и так далее. Все это было, но вот углублять надо. Как это углублять? Лучше работать? Надо. Но ведь это не то, не в том дело. А в чем? Тут вот я и спасовал. Вера у меня крепкая, а вот знания уже недостаточные для этих нахалов. Они ведь до всего хотят докопаться сами, а я в тупик попал. Надо углублять, надо. А как? В чем? На пальцах показать им не могу. И вот вы, Михал Михалыч, тоже спрашиваете…

Нет, не получился разговор. Иван Никанорович, правда, и не знал, какой должен был получиться разговор, надеялся на авось, и вот не пошла беседа в нужную сторону, опять перешли на мелочи, на бытовые детали, с тем и расстались. А все-таки жалко, что не получилось.

Васса-Валя, Пашкина жена, сидела на кухне с подружкой Анной, продавщицей магазина, с той самой Анной, которой Валя когда-то после рыбалки оставила целую миску сазанчиков, а Пашка, возмущенный, отдал эту рыбу Сережке. Анна жила на улице, что начиналась за Пашкиным домом, за углом родительской избы, окруженной проволочной сеткой и тутовником. Каждый раз Анна шла из магазина домой мимо Пашкиной тутины и часто останавливалась тут, если попадалась на глаза Васса-Валя, и они подолгу точили лясы. Сегодня Анна сразу же, как только пересекла выгон, направилась к Валентине, открыла железную калитку и поднялась по ступенькам на кухню, то есть в первую комнату, где хозяйка готовила и где стоял обеденный стол и холодильник.