Михал Михалыч как раз принадлежал к тому последнему поколению студентов, которых он любил и которые любили его, своего уже стареющего профессора. После пошел другой народ. Что-то разладилось во взаимоотношениях профессора со студентами, рассогласовалось, новые требования встали перед учеными наставниками, и кто не отвечал этим требованиям, тот или терпел позорные минуты, то есть гнул свое под общее невнимание, под кривые усмешки аудитории, или уходил, если был честен перед собой и людьми. Верующий марксист перестал удовлетворять эту стоглавую гидру, очень много там накопилось скептического прихмура, кривых улыбок, безжалостных голов, готовых поставить лектора в тупик, озадачить его наглым и бесцеремонным вопросом.
— Вот вы говорите, профессор, что у нас все растет и растет, приводите цифры роста, а есть ли у нас что-нибудь такое, что не растет, а, наоборот, уменьшается, пропадает? Если есть, то что именно?
Ведь явно же неискренний вопрос, издевательский, полный почти неуловимой иронии и даже — что вообще недопустимо — сарказма. Но отвечать-то надо, нельзя оставить вопрос без ответа. И вот выкручивайся. Ищи то, что не растет, а наоборот. Перебирай в уме всякие пережитки прошлого, которые уходят в прошлое, всякие язвы, доставшиеся по наследству от старого мира, а это довольно трудно — все вспомнить, и вот первые осечки, затруднения.
— Вы говорите, что по сравнению с сороковым годом национальный доход вырос в шесть целых и три десятых раза, а реальный доход на душу населения — в шесть и три десятых раза. Отец мой раньше, будучи студентом, кое-как мог прожить на стипендию, а я, у которого повысился доход в шесть раз, не могу и шести дней прожить на нее. Или к студентам национальный доход не относится?
— Когда мы были студентами, мы, дорогой товарищ, подрабатывали, не чурались грузить и выгружать вагоны на железной дороге, вы теперь хотите на всем готовеньком.
Нет, не то, не так надо отвечать. Но как ответить, если он специально хочет подставить ножку преподавателю? А по холодным глазам видно, что вопрос этот его нисколько не интересует. А другой тянет руку.
— Скажите, профессор, не находите ли вы, что наши установки расходятся с жизнью?
Можно сказать, вопрос неконкретный, и отвечать на него трудно, неизвестно, что имеет в виду спрашивающий. Но уточнять — тоже можно оказаться в таких дебрях, что не выберешься оттуда. Приходится отвечать, что не находит профессор этого. А растерянность налицо. А дома голова болит, как вспомнит эти прищуренные лица волосатиков, джинсовых пижонов. Нет, надо уходить. Не нашел общего языка с ними. И Иван Никанорович ушел. Можно сказать, сбежал от них. И долго переживал свое бегство, свое бессилие перед новыми, малопонятными ему, нагловатыми молодыми людьми. Собственно, и приехал он сюда, к Михал Михалычу, от своего бессилия, от обиды на тех, с кем не мог найти общего языка, приехал как бы приобщиться, прикоснуться к своей былой славе, к своей молодости, которая, как он безошибочно думал, должна была сохраниться в тех уже давних выпускниках, в числе которых был и Михаил Михалыч, был даже один секретарь райкома партии, чуть ли не в соседнем районе.
В комнату постучались. Иван Никанорович отозвался и почувствовал, каким слабым и неровным стал его голос, уже старчески дребезжит. Поднялся из-за стола, когда вошел молодой черноволосый парень, директорский шофер. Он принес тяжелую полиэтиленовую сумку, набитую чем-то до половины.
— Директор прислал вам, тут помидоры, огурчики. Куда поставить?
— Да зачем это? — смущенно развел руками Иван Никанорович и все-таки открыл холодильник. — Поставьте сюда. Зачем это, Михаил Михалыч? Я же в столовке кушаю, там все есть, ну ладно, спасибо.
Обедать Иван Никанорович ходил в столовку, завтракал и ужинал у себя в номере. Когда ушел шофер Володя, профессор вынул из холодильника пакет, нарезал помидоров с огурцами и не спеша, с удовольствием покушал. Вспомнил оставленную в Калининграде жену, пожалел, что она не может вместе с ним порадоваться этим дарам местных огородов. Она бы оценила эти помидоры, которые пахнут на всю комнату, тогда как в Калининграде, да и в других местах, помидоры не имеют запаха. Сильно и своеобразно пахнут и молодые огурчики.
Иван Никанорович убрал со стола, разложил бумаги и засел за них, вчитываясь в свои записи, продумывая дальнейшие шаги по изучению жизни вверенного Михал Михалычу хозяйства. Когда еще вступил на территорию Цыгановки, профессор обратил внимание на целые порядки новых домов, на асфальтированный центр, окруженный замечательными зданиями универмага, Дома культуры, почты и телеграфа, Дома быта, и ему сразу же захотелось познакомиться со строителями, со строительным делом, — было же видно, что это главное здесь в изменении сельской жизни.
И вот теперь он перечитывал свои записи бесед с бригадиром строительной бригады, с рабочими, просто с сельчанами, жившими в новых домах. Беглые записи Иван Никанорович переписывал начисто в общую тетрадь своим каллиграфическим крупным почерком. Страницы гроссбуха заполнялись одна за другой, исписанное имело внушительный вид, производило впечатление и волновало профессора, уже виделась будущая книга. Это поднимало дух и вселяло уверенность в благополучном исходе задуманного дела.
Если заглянешь через плечо Ивана Никаноровича в его гроссбух, в его записи, то, честно сказать, ничего интересного там не прочтешь, довольно привычные, даже казенные фразы об организации строительства, о развертывании этого дела на селе, об отдельных людях, о решениях дирекции и даже о задачах и перспективах, но Иван Никанорович так любовно выводил каждую фразу и с такой тайной радостью перечитывал эту скучную материю, что вчуже становилось жалко старика и как-то делался понятным его уход на пенсию, уход от круто изменившейся жизни, интеллектуальные потребности которой незаметно обошли возможности старого профессора. По этим записям было видно, как угасали его ум, его темперамент, его энергия, его способность ориентироваться в умственных запросах современных молодых людей. Правильно, что ушел Иван Никанорович, уступил кафедру другим, новым силам. Надо было сохранить душевный запас в сущности хорошего и верного человека. А мог бы испортить свой характер, свой тихий и светлый нрав, окажись в гуще современной вузовской жизни и не уступи другим свое место, — пришлось бы вступать в борьбу, для которой у профессора не было современного снаряжения, необходимых и гибких навыков. Он бы поломал себя, загнал бы внутрь обиду, потерял покой и вообще смысл дальнейшего существования. Будучи хорошим человеком, с доброй и отзывчивой душой, он оказался на поверку не таким уж темным и отсталым, чтобы не понять своего положения, не лечь бревном на дороге прогресса. А тут пришла мысль об этой поездке, об этой задуманной работе и окончательно водворила мир в его душе; жизнь открывала перед ним ясные и радостные горизонты.
Готовясь к встрече, к беседе с Михал Михалычем, к обстоятельному разговору, Иван Никанорович никак не мог решиться на совсем откровенный разговор, чтобы не только уяснить душевный мир ученика, но и раскрыть свою душу, все, что в ней жило последние годы, чем жива она была и что пережила в столкновении с сегодняшним временем.
С этими смутными представлениями о деловом свидании с Михал Михалычем, с окончательным решением положиться на волю самого дела, самого разговора, он и собирался сегодня в условленный час отправиться после рабочего дня домой к директору.
В скрытных воротах отворил без звонка калитку, вошел во двор. Двор директорский был пустоват, не обжит еще: кое-какие грядки, плохо вскопанная земля еще не приучена к огороду, жиденькие деревца прошлогодней посадки. Справа за домом летняя кухня. Оттуда и вышел Михал Михалыч с засученными рукавами белой рубашки.
— Проходите, Иван Никанорович, — смущаясь, с улыбкой на лице пригласил Михал Михалыч. Развернул заголенные руки, показывая профессору, что он домовничает, кашеварит как раз.
Иван Никанорович прошел вслед за хозяином в помещение с земляным полом, чистым, только что подметенным. На столе еще не была убрана мясорубка. Михал Михалыч возился с фаршем, вываливал его в муке, собирался приготовить котлеты. На газовой плите уже нагревалась сковородка. Михал Михалыч достал из холодильника бутылку пива, поставил перед профессором, подвинул стакан и просил немного подождать, пока будет приготовлено угощение.
