— Опять ты романы подсовываешь. Я же говорю — про жизнь. Как, например, из яйца делается цыпленок. Понимаешь? И почему он делается?

Парнишке не дают объясниться до конца. Его забивают хохотом, в котором переплетаются ломающиеся ребячьи басы и девчоночьи всхлипывания.

— Отстань ты, пижон…

— Га-га-га!

— На инкубатор его!

— Дай людям!..

— Работяги, а может, он серьезно, может, он…

— Га-га-га… Ха-ха-ха…

Парнишка затих, но с места не сдвинулся. Он смотрит жадными глазами на мелькающие руки, на летающие книги и опять ждет своего часа, подходящего момента. Все равно он добьется, получит книгу про жизнь. Он же знает, что такие книги должны быть.

В столовке снова очередь, шумная, галдящая.

Лобачев стоит в хвосте и слушает не так уже внимательно — есть хочется.

— Маша! Пять компотов! Гидрокурицей подавился.

— Гуляш ему, Маша, гуляш…

— Маша!

Перед Лобачевым стоят два парня, усталых и грязных. Говорят они тихо, не обращая внимания на шум.

— Вить, читал письмо из Братска?

— В «Воссибправде»?

— Ну?!

— Ничего, правда?

— Не. Напечатано мелко, слов много, а по содержанию мало.

— Почему мало?

— Откуда я знаю.

— А-а, понял. Ты же не учитываешь художественность.

— Мало ли что.

— Нет, ну смотри. В художественной форме как получается? «Опустив голову», или «улыбнувшись, сказал он», или «затушив сигарету, он сплюнул»… К примеру говорю. Слов этих набирается много, а без них нельзя, получится нехудожественно. Понял? От этого тебе и кажется, слов много, а по содержанию — нет. Ты меня понял?

— Понял. Все равно плохо.

— Ты не прав, Витя.

Потом тот, что объяснял про художественность, устало окликнул девчонок.

— Ну как, девочки?

Девочки одеты в чистенькие лыжные костюмы.

— Сегодня похалтурили, а завтра на работу, — сказала одна из них и беспричинно рассмеялась.

— Тогда порядок. Швартуйтесь.

Девчонки пришвартовались к парням и стали перед Лобачевым. Это были хорошие девочки, с ясными личиками, вчерашние школьницы. Они шушукались, постреливали глазками.

— Представляешь? Я только вошла, а он как посмотрит. Ну этот, вчерашний…

— Ш-ш-ш…

— Хи-хи-хи…

И все же Алексей Петрович достиг цели, оказался у заветного окошечка.

— Девушка, — сказал он, — а что это — гидрокурица?

Девушка в белом халате скромно улыбнулась.

— Это камбала, товарищ.

— Две порции камбалы и компот.

Раз уж приехал в Братск, на великую стройку, ешь, Алексей Петрович, камбалу, то есть гидрокурицу. Ни в чем не обходи главных дел поколения!

Вечером Лобачев сидел в доме приезжих усталый и счастливый. Надо бы, конечно, завалиться спать, но на глазах у этой огромной Сибири не хотелось заваливаться спать, тем более что через окно слышно было, как низко и властно шумел Падун, шумел и тревожил душу.

В комнату без стука ввалился командировочный — грузный и весь белый от пыли. Мрачно оглядел себя, чертыхнулся и, забыв поздороваться, обрушил на Лобачева поток слов.

— Четыре часа прождал автобус, — начал он так, будто знал Лобачева не меньше ста лет. — Куда ж это годится? Та шо ж, я сам не был на стройках? Ну, трудно, ну, чего нельзя — того нельзя, жилье и так далее. Но невжели ж нельзя такой стройке дать с десяток автобусов? Невжели нельзя? А возьмите кино. Попадите-ка в это кино! Черта с два. Где ж, я спрашиваю, молодежи досуг проводить? Негде. Та склейте из двух фанерин во такое, налепите экран — и можно ж все лето кино смотреть… Не! Болтают дуже много, а делают дуже мало… Воны думають через пять лет пустить первые агрегаты. Не пустют. Я ж сам энергетик. Шо ж я, не вижу? Не пустют…

Он оборвал свою речь и махнул рукой. Потом попросил Лобачева выйти на улицу и выбить из него пыль.

Внизу, в деревянных домиках, и вверху, в «ласточкиных гнездах», горели огни. Распластавшись над черной хребтиной горы, дремала Большая Медведица, а снизу густо напирал тревоживший душу гул.

— Шумит стройка, — сказал Лобачев, закончив свою работу.

— Та какая ж то стройка, — проворчал хохол. — То ж Падун шумить. Ще долго ему шуметь. Не пустют через пять лет. Точно, не пустют.

Уснул Алексей Петрович только на рассвете. А то все слушал шум Падуна и думал. Думал и о своем соседе. И тут, на великой стройке, думал Лобачев, «критическим огнем пылает человеческий разум».

Когда он проснулся, соседа уже не было. Койка его была аккуратно заправлена, а на столе записка. «Будить пожалел, берите все и ешьте». Подпись неразборчива. Спешил.

В Братске Лобачев пробыл неделю. Первые дни только смотрел, слушал, привыкал к непривычным для него масштабам и объемам, привыкал ко всем этим УГЭ, УМР, ЛТК и всевозможным СМУ. Надо было привыкать даже к телефонным разговорам. Они тоже были непривычными.

— Дайте указание отпустить мне два комплекта… домов, — сказал кому-то в трубку начальник промстроя правого берега Пивоваров.

Два комплекта домов! Словно бы два комплекта журналов… Сказал и положил трубку.

А глаза ленинградских пареньков не выходили из памяти.

«Превратим Сибирь в цветущий сад!» Вроде и не думал Лобачев денно и нощно об этих ребятах, но каждую минуту и в самых неожиданных местах они могли возникнуть перед ним и своими доверчивыми и грустными глазами как бы отгородить от него собеседника или собеседников, улицу и весь поселок, если Лобачев смотрел на этот поселок, на Журавлиную грудь Ангары и самое Ангару, и стройку, и даже бесконечную тайгу, и всю Сибирь, если Лобачев смотрел откуда-нибудь с мыса Пурсей на эту великую Сибирь.

Глаза ленинградских ребят, когда они вставали перед Лобачевым, могли отгородить от него все.

Вот и сейчас, когда Пивоваров поднялся из-за стола, и сердито загремел брезентовым плащом, и прошелся по просторному, пахнущему свежей краской кабинету, похожему на прорабскую контору, и стал говорить о девчонках, вчерашних школьницах, поменявших домашний уют на таежную романтику Братска, перед Лобачевым опять встали эти глаза. Он слушал и почти не слышал Пивоварова.

— Да, это верно, — говорил начальник промстроя, — мы, строители, кочевые солдаты строек, но мы еще и отцы. Отцы всем этим девчонкам. — Пивоваров остановился перед Лобачевым. — Свою-то в поздний час и за хлебом не пошлешь, а этих, не своих, — на бетонные работы. Прибыла тут целая партия, веселенькие, бесстрашненькие, вот их — правда, в мое отсутствие — на бетонные работы. Приехал, посмотрел. Куда там! Горы свернем, платочками закидаем! А в отдельности поговорил с одной да с другой, по-отцовски, оказалось — не так уж и весело. Штуки разные начались у них, нескладности женские… Перевел всех на легкие работы.

Лобачев же, как бы слушая и не слушая Пивоварова и глядя в пространство, проговорил:

— Бежать отсюда надо, товарищи. А как бежать — не знаем.

Пивоваров молча обошел стол и снова сел в жесткое креслице.

— Ну… я не об этом. — ответил он отчужденно.

Когда взгляд Лобачева вернулся из пространства в этот кабинет, где они сидели с начальником промстроя, он виновато посмотрел на Пивоварова и извинился:

— Простите, товарищ Пивоваров, я отвлекся немного. Ребят вспомнил ленинградских… — И рассказал Пивоварову о своей встрече с теми пареньками на автобусной остановке. Рассказывал подробно, с деталями, со своими переживаниями по этому поводу.

Пивоваров не дослушал Алексея Петровича и грубовато перебил его:

— Значит, бросили ребят?

— Выходит, бросили, — подтвердил Лобачев. — На произвол стихии. А стихия — сами видите…

— Я о вас говорю, — снова перебил Пивоваров. — Вы бросили ребят.

Начальник промстроя на глазах у Лобачева весь переменился. Исчезла доверительность в голосе, в жестах, он стал жестким и определенно чужим для Лобачева.

— Ходите, в блокнотик записываете, переживаете, — ронял жестокие слова Пивоваров, и не смотрел на Лобачева, и уже, снявши трубку, ждал, когда отзовется телефонистка, чтобы связаться через нее с очередными своими заботами.