Мудрости материнской хватало лишь на то, чтобы не броситься к лекарю посреди ночи с криком ужаса. Но сколько бы лекари ни обследовали сына кузнеца, все они сходились на том, что мальчишка совершенно здоров, а глупой гусыне-матери вовсе не годится так опекать такого силача и богатыря. Когда же матушка Хасиба робко спрашивала о снах, лекари пренебрежительно отмахивались, повторяя одну и ту же фразу: «Ну кому из живущих в этом мире не снятся сны?»

Постепенно и сам Хасиб стал все чаще повторять матери:

– Матушка, ну кому не снятся сны?

В ответ на эти слова сына мать лишь тяжело вздыхала и пыталась уговорить себя, что ее беспокойство – это лишь беспокойство глупой женщины.

Была у Хасиба и еще одна тайна. Но о ней его матушка, к счастью, и вовсе не ведала. Не знал об этом отец, не знали приятели. Не догадывался об этом до поры до времени и сам Хасиб. Пока случай не раскрыл ему глаза.

То жаркое лето, когда мальчишке исполнилось пять лет, он, должно быть, не забудет до самой смерти. Ибо в то лето под стеной отцовской кузницы в глубокой норе поселилась змея. Сначала Асад-кузнец радовался, что из мастерской исчезли все мыши, хотя кошка в его владениях так и не объявилась. Потом отец заметил черную узкую дыру прямо у самой каменной кладки. А после, когда уже всходила луна, увидел и саму обитательницу этой норы – огромную, устрашающе-прекрасную кобру.

Хасиб огорчился, когда отец запретил ему бывать в кузнице. Но, как он ни проливал слезы, Асад был непреклонен. Конечно, мальчишка не мог усидеть на месте и как-то поздно вечером отправился в кузницу – чтобы убедить весь мир, что отцовские запреты для него не страшны.

Чем ближе подходил мальчишка к мастерской, тем более тихими становились его шаги. Вскоре он уже просто крался, опасаясь каждого стука или скрипа. Но все же шуршания массивного змеиного тела по песку он не услышал. Огромная кобра вдруг встала перед ним, поднявшись почти вровень с его лицом. Этот миг Хасиб запомнил более чем ярко. Запомнил он и то, как странно изменились глаза чудовища. Сначала страшный губительный огонь играл в бездонной их глубине. Но через миг все исчезло, как исчезла в норе и сама огромная змея.

Конечно, можно не говорить, что мальчишка бежал домой так быстро, как только мог. Можно и не упоминать, что два долгих дня после этого он не выходил даже со двора, радуя матушку кротостью и необыкновенным, воистину волшебным послушанием. Но разумно будет упомянуть, что почти год после этого Хасиб шарахался от всего, что своими очертаниями могло бы напомнить вид змеиного тела или блеск змеиных глаз.

Время, конечно, излечило мальчика от этих страхов. Оно стерло из его памяти и страшный огонь глаз твари, и высоко поднявшуюся над землей приплюснутую голову, и пляшущий раздвоенный язык. Забыл Хасиб о своем страхе, но вот мир этого страха не забыл.

Ибо с того жуткого вечера, пусть и почти стершегося из памяти мальчика, его стали бояться все живые существа. Его не кусали пчелы, его сторонились пауки, от него в панике спасались котята и щенки. Даже черная коза – кормилица, дарящая семье Хасиба необыкновенно вкусное молоко, – старалась отодвинуться от руки мальчика как можно дальше.

Сначала Хасиб не обращал на это никакого внимания, потом стал этому удивляться, а потом и испугался. Конечно, в том, что тебя не кусают пчелы или осы, нет ничего плохого, но когда только вчера родившийся щенок старается уползти как можно дальше от тебя, поневоле задумаешься. Сначала Хасиб заметил столь удивительное поведение щенка, потом увидел, как из дома уходят пауки, потом… А потом Хасиба попытался укусить тарантул.

Огромный паук появился в доме вскоре после того, как домашние пауки покинули его. Матушка Хасиба, добрая душа, порадовалась тому, что исчезла паутина и теперь не нужно тратить поистине все свободное (да разве бывает такое у женщины и хозяйки?) время на то, чтобы смахнуть ее с потолка и вымести из углов. Но появившийся тарантул столь сильно напугал ее, что она была бы только рада стенам, затканным паутиной до самых стропил.

Хасиб преотлично запомнил то утро, когда, перебирая своими отвратительными ногами, страшный ядовитый паук приблизился к нему. Казалось бы, сейчас свершится неизбежное, но… Но паук, настоящее чудовище, лишь приблизился к мальчику. Более он не мог, казалось, ступить и шагу. Он словно наткнулся на стену. И… упал замертво, навсегда покинув мир, в котором обитал Хасиб.

Конечно, мальчишка с тех пор множество раз спорил с приятелями, что сумеет напугать страшного дворового пса соседей или заставит коня стражника повернуть на полном скаку. Спорил и – кто бы сомневался в этом! – выигрывал любой спор.

Но никогда и никому этой своей второй тайны не открывал.

Быть может, так бы все и продолжалось долгие и долгие годы; быть может, все бы забылось, если бы не желание мудрого Саддама учить Хасиба.

– Да благословит Аллах всесильный и всемилостивый этот дом! Да воссияет мудрость его обитателей во веки веков!

– Здравствуй, мальчик мой! Входи.

Хасиб робко вошел в комнату, более других уставленную книгами, заваленную свитками и загроможденную непонятными механизмами.

– Матушка просила вам передать вот это, учитель! – Он протянул Саддаму деревянную тарелку с горкой пышных сдобных лепешек. – Она только утром испекла их… А еще она просила передать, что лепешки теперь всегда печет только так, как ее научила почтенная Мадина, да пребудет ее душа у престола самого повелителя всех правоверных.

– Спасибо, Хасиб. Мне радостно слышать, что добрые дела, когда-то сотворенные моей умершей прекрасной женой, живут и радуют соседей.

В комнате повисло молчание. Должно быть, Саддам ушел по дороге своих воспоминаний очень и очень далеко от дня сегодняшнего, ибо лицо его, обычно замкнутое и суровое, разгладилось, в глазах заблестела жизнь, и даже спина, чуть согнутая под тяжестью печалей и лет, распрямилась.

Молчал и Хасиб. Он робел перед своим учителем и не знал, чего же ему ожидать от него. А еще он удивлялся, зачем отцу понадобилось отдавать его, Хасиба, и так будущего отцовского подмастерья, в учение к мудрецу – ведь он же не собирается становиться ни писцом, ни просто знатоком всяческих наук… Увы, как далеки бывают наши намерения от того, что уготовила нам судьба!

– Ну что ж, мой юный друг, приступим. – Голос почтенного Саддама прозвучал столь неожиданно, что мальчик вздрогнул. – Для начала мне хотелось бы знать, что ты умеешь?

И начался более чем суровый экзамен. Он продолжался так долго, что Хасиб успел и покрыться потом, и проклясть всех мудрецов мира вместе с их мудростью, и примириться с тем, что эти мудрецы живы, и почувствовать, что обильный пот высох. Наконец Саддам-мудрец удовлетворенно кивнул.

– Ну что ж, мой друг, я доволен. Ты, конечно, не самый умный из тех, кого я некогда пытался назвать своим воспитанником, но это и к лучшему. Ты способен к тому, что нужно от ученика. И потому я говорю тебе – добро пожаловать, мальчик! Завтра начнутся наши штудии. Не забудь взять калам и чернильницу. А вот Алкоран брать не нужно – у меня есть, причем столь же древний, сколь и вечно молодой.

– Алкоран? – с некоторым удивлением повторил Хасиб незнакомое слово.

– Вы называете эту книгу Кораном. А Алкораном он звался в те времена, когда я был не старше тебя… И – Сулейман-ибн-Дауд, мир с ними обоими – как же это было давно!

– Расскажи мне о тех днях, учитель!

– А матушка не будет беспокоиться о тебе, малыш? Ведь солнце уже садится.

– Матушка знает, что я у тебя. И потому ей беспокоиться незачем. Очень давно, когда я был молод…

При этих словах ученика уважаемый Саддам усмехнулся.

– …Когда я был молод, я понял, что проще говорить матушке всю правду. Ну, или почти всю. Если я хочу с мальчишками пойти в пустыню, я всегда говорю ей об этом. И она не беспокоится, потому что знает, где меня искать.

– Я могу поспорить на самый огромный арбуз самой богатой бахчи, мальчик, что ты ей говоришь далеко не всю правду. Что ты, к примеру, собираясь в пустыню с друзьями, говоришь, что будешь у своего приятеля, к примеру, Мадмуда… И, думаю, даже полусловом о пустыне не упоминаешь.