– Спасибо, моя звезда. – Хасиб склонился и поцеловал девушку. Но поцелуй этот был скорее нежным прикосновением, чем данью ночной страсти, ибо мыслями юноша был весьма далеко от всего, что уже стало для него обыденностью.

Началось и прошло представление. Благодарные зрители долго не отпускали Малику и ее брата. Ибо здесь, у истоков великой реки Евфрат, умение управлять лошадьми и дрессировать их было в чести задолго до рождения и Малики, и Хасиба, и даже, о Аллах великий, самого Искандера Двурогого, о котором знал даже самый крошечный карапуз из горожан.

Столь же долго радовались зрители и фокусам Хасиба. Пусть он не был похож на остальных магов, но его фокусы поражали именно этим отличием. Он не выдувал огонь, как иные колдуны, не летал, размахивая пыльной накидкой, не произносил страшных заклинаний. Вернее, его заклинания не пугали зрителей своей ужасной тарабарщиной, ибо были весьма похожи на слова настоящего, пусть и вовсе никому не ведомого языка.

И потому лишь поздно вечером смог Хасиб побеседовать со старой Карой, доброй бабушкой Малики. И пусть она всем остальным напоминала страшную черную колдунью – и своим длинным крючковатым носом, и много лет назад согнувшейся спиной, и длинными узловатыми пальцами, – но внуков своих она действительно любила и баловала. На свой, разумеется, лад.

– Ну что ж, мальчик, рассказывай, чем ты напугал мою красавицу.

– Увы, уважаемая Кара, этого я не знаю. Помню лишь, что проснулся от того, что она трясет меня за плечо.

– Да, именно это она мне и сказала. Что ее разбудил твой страшный стон, а чуть позже – и крик. Такой долгий и безнадежный…

– Увы, добрая Кара, я не помню ничего.

– Должно быть, тебя посетило сновидение из тех, о которых утром не помнишь, но исполненное ужаса, которое не в силах забыть.

– О нет, уважаемая. И сновидение я свое помню прекрасно, а ужас, который, ты права, я не в силах забыть, тянется вместе с этим сновидением через всю мою жизнь.

– Бедный мальчик. – Старуха погладила Хасиба по плечу. И ему, к счастью, не обделенному в детстве родительской лаской, вспомнилось материнское прикосновение – столь же доброе, столь же заслоняющее и оберегающее от всех бед.

На миг Хасиб прикрыл глаза, чтобы насладиться этим, сейчас уже почти забытым ощущением.

– Ну что ж, малыш, а теперь сядь, расслабься и постарайся, ничего не забывая и не приукрашивая, рассказать мне все, что ты видел во сне.

Хасиб кивнул и заговорил, не открывая глаз. Вновь перед его мысленным взором встали змеи-ленты, свивающиеся в немыслимые клубки, вновь он не мог отвести взгляда от этого отвратительного и вместе с тем необыкновенно притягательного зрелища. Вновь звучали, отчетливо и громко, все те же слова. О, сейчас они ему напомнили его представление!

Но, рассказывая, Хасиб внезапно понял, что появились и отличия. Теперь змеи более не были заняты лишь собой. Они, отрываясь, пусть и всего на миг, от своих дел, все чаще вперяли в него немигающие и, кажется, испытующие взгляды. И ему, Хасибу, во сне недоставало сил, чтобы отвести глаза. Более того, его эти странные взгляды змей не испугали. Он сейчас, раскрывая душу перед старухой Карой, понял, что его невыносимо испугал тот миг, когда прозвучали финальные слова, и сон стал меркнуть. Сейчас Хасиб понял, что его испугало именно расставание, именно то, что он вновь оставался один.

– Понимаешь, уважаемая Кара, именно это, что я оставался один, без опеки и защиты этих тварей, столь сильно испугало меня, что я закричал изо всех сил. Теперь я это вспомнил.

Кара молчала, и было видно, что она никогда еще не слышала ничего подобного. Более того, почтенная женщина была изрядно перепугана.

Наконец она заговорила.

– Бедный мальчик. – Голос ее сейчас был более, чем обычно, похож на воронье карканье. Только теперь ворона, должно быть, готова была сняться с места при первых звуках опасности. – Никогда я не слыхивала ничего подобного, никогда в одном сне одного человека не сливались воедино все известные мне знаки смерти и вражды.

Хасиб молча пожал плечами. Он не пытался никому ничего доказывать – ибо он не выдумал свой давний кошмар. Он ничего не приукрасил – просто честно рассказал все, что видел и помнил.

Старуха раскурила коротенькую трубочку и задумчиво уставилась на свои руки. Пальцы ее двигались – она словно играла мысленно в какую-то игру, рассчитывая свои ходы и ходы противника. Хасиб ей не мешал, пытаясь размеренным дыханием, как показывал ему не так давно один из силачей, успокоить бешено бьющееся после воспоминаний сердце.

Наконец старуха заговорила:

– Увы, мой мальчик, я не знаю толкования… Одно могу сказать – то, что сон этот сопровождает тебя всю жизнь, говорит о том, что это твое предназначение. В чем оно состоит: в войне со змеями или в том, что некогда ты станешь их властителем и другом, еще неясно. Могу сказать, что эти создания будут тебя сопровождать до твоего последнего мига, до твоего смертного часа.

– О Аллах всесильный и всемилостивый, только не это!

– Малыш, не стоит пугаться предназначения. Его надо спокойно принять. Быть может, некогда ты станешь просто владельцем цирка, а в труппе появится заклинатель змей. Только и всего.

– О, это было бы лучшим из исходов.

– Должно быть, да. Могу лишь сказать тебе, малыш, что и меня саму твой сон испугал. Обещаю, что я еще подумаю о тех знаках, которые он дает.

– Благодарю тебя, уважаемая Кара, от всего сердца благодарю!

И старуха вновь погладила Хасиба по плечу – пусть и не даря настоящего спокойствия, но от всего сердца утешая.

«Ну что ж, недалекий Хасиб, теперь-то ты доволен? – спросил юноша сам у себя. – Теперь тебе стала яснее твоя судьба? Ты лучше знаешь, чего опасаться и к чему стремиться? Тебя, глупца, обидели слова учителя, что он не ведает, что же значит твой сон, и ты отправился на поклон к цыганке, потому что она уж точно растолкует твое сновидение?! И ты это толкование получил… Хотя тебе сказали ровно столько, сколько ты и так знал. Безголовый ты осел, дружище Хасиб! Стоило сбегать за тридевять земель, огорчая родителей и глупыми криками оскорбляя учителя… Сопляк, трус, болван…»

– Не ругай себя, мальчик, не казнись, – проговорила старая Кара. Быть может, она и не была всеведающей гадалкой, но в людях умела разбираться хорошо. Тем более в таких прозрачных, как этот высокий и сильный мальчик, решивший, что он фокусник.

– О, добрая Кара, я не могу не казниться. Ибо я из-за этого сна потерял ученого друга и наставника, из-за этого сна рассорился с ним и родителями и отправился в странствие, пытаясь доказать им, что я сумею стать кем-то… Кем-то, кто сможет собственным трудом и разумом добыть и знания и пропитание.

– Ну что ж, малыш, так бывает. Ты, должно быть, не поверил учителю, заявившему, что он чего-то не знает или не понимает?

– Откуда ты знаешь, уважаемая?

– Ну-у, уж настолько-то я в людях разбираюсь, малыш.

– Так и было, – покорно кивнул Хасиб. – Я и в самом деле не поверил учителю. Но что не дает мне покоя, я бросил ему слова столь пренебрежительные, сколь и недостойные настоящего ученика. Ибо обвинил учителя в том, что он не знает вообще ничего. Хотя это уже чистая ложь. Ибо всему, что я сейчас умею и знаю, меня научил он, почтенный Саддам.

– Юность жестока, Хасиб, но старость разумна. Поверь мне, учитель не обиделся на тебя. Он, думаю, просто опечалился из-за твоего ухода.

– Должно быть, это так. Но мне кажется, что он все-таки что-то понял – ведь я к нему пришел испуганным после точно такого же сновидения. Он что-то понял, попытался мне что-то сказать… Но я, осел, не дал ему даже рта раскрыть, бросившись на него, как бездомная собака, и облаяв, словно целая свора глупых голодных псов.

– Мне жаль, дружок, что вы расстались так. Но… Жизнь человеческая состоит из обид и раскаяний в той же степени, что и из вопросов и ответов. Попроси мысленно прощения у своего наставника. Да смотри, проси от всего сердца, и тогда ты услышишь его ответ. Ну а услышав наставника, думаю, ты сообразишь, что ему сказать.