Глаза у Джека закрыты, он вроде бы спит, и я думаю, не удрать ли мне потихоньку, смыться, и все, но если он не спит, он заметит, что я смылся, — может, он меня проверяет. Поэтому я говорю: «Джек?» — и он мигом открывает глаза.

Сегодня дежурит сестра по имени Келли, та, что мне нравится, черноволосая. Я думаю: а что, может, попробовать? Все ж таки исключительные обстоятельства. Что-то типа конца света. Как ты на это смотришь, сестричка, — удерем вместе? Ты да я.

«Эми сказала, ты меня звал, — говорю я. — Одного».

Сначала он ничего не говорит, потом отвечает: «Я сказал Эми, что хочу повидать Рэя. Сказал, пусть попросит Рэя зайти».

Он глядит на меня. Я говорю: «Это я, Джек. Винс». А то кто его знает, с этими лекарствами. И вообще.

«Я в своем уме», — говорит он. И не сводит с меня глаз.

Мне кажется, теперь он знает, по-настоящему знает. Похоже, он уже это переварил и свыкся с этим, свыкся, а это вам не шутка. Когда вам говорят, что все, финиш, а вы еще и близко не подошли, вы еще и не думали о финише.

Наверное, знает. Но я-то не знаю, каково это. Да и знать не хочу. Он говорит: «Я знаю, что ты это ты, Винс, а я это я. Махнемся?»

Я улыбаюсь, слегка глуповато.

«Поди-ка сюда, Винс, — говорит он. — Хочу у тебя кое-что спросить».

Вечер нынче паршивый — сыро, ветрено. За окном в конце палаты видно, как мотается морось. Но здесь-то, наверно, без разницы, что там снаружи, дождь или засуха, здесь нет смысла толковать о погоде.

Я мысленно вижу, как сестра Келли уходит со смены и ее платье вздувается на ветру.

«Подойди ко мне, Винс».

Я и без того недалеко, но все равно подвигаюсь ближе к кровати и наклоняюсь вперед. Его рука лежит на одеяле, пальцы полусогнуты, а выше, на запястье, где трубки входят в вену, — пластырь и все остальное. Я знаю, он хочет, чтобы я взял его за руку. Не так уж это трудно — взять его руку, но я чувствую, что, если возьму ее, он как бы поймает меня и никогда больше не отпустит.

«Я сказал Эми, что хочу побеседовать с Рэем, наедине», — говорит он.

«Это ты правильно, — говорю я. — Кореш все-таки».

«Рэй — кореш», — повторяет он.

И глядит на меня. Потом говорит: «Эми уже не понимает, что происходит, верно? Не соображает, что вокруг творится».

«Ничего, она справится, — говорю я. — Она справляется».

Хотя знаю, что ей совсем плохо, по крайней мере сейчас. Знаю, что этой ночью она снова придет в комнату для гостей, где спим мы с Мэнди, и захочет, чтобы я обнял ее и Держал так, прямо перед Мэнди, точно я ее новый муж, точно я — это Джек.

«Мне-то легче», — говорит он.

Я гляжу на него.

«Не сказал бы, что это плевое дело», — говорю.

«Некоторые паникуют», — отвечает он.

Сестра Келли наклоняется над каким-то другим бедолагой. Когда я в первый раз ее увидел, я сказал ему: «Ну, Джек, тебе свезло, ты тут живо поправишься». Но теперь помалкиваю. Я не знаю, радость это или пытка — когда тебя, умирающего, накрывает одеялом такая соблазнительная девочка.

Ее зовут Джой. Сестра Джой Келли. Так написано у нее на значке, на левой груди.

Джек при смерти, а у меня стоит.

«Так что тебе сказал этот чудила Стрикленд? — спрашивает он. — Я имею в виду, перед операцией. Зубы небось заговаривал?»

Я собираюсь с мыслями, потом отвечаю: «Ладно, теперь-то уж можно не делать из этого секрета. Сказал, что у тебя один шанс из десяти».

Он смотрит на меня. «Десять к одному. И ты не стал держать пари, верно? Держу пари, что не стал».

Я уверен: он понимает, что я знал с самого начала, шестое чувство подсказывало. Что я не загадывал, не надеялся.

Ты прав, Джек.

«Помоги-ка мне приподняться, Винс», — говорит он и хватает меня за руку, и я напрягаю ее, чтобы он смог подтянуться. Это, наверное, больно, с таким швом на животе, я вижу на повязке красное пятно, но он и не шелохнется, крепко держится, пока я свободной рукой поправляю подушки. Немного он теперь весит, наш Большой Джек.

«Так-то оно лучше», — говорит он. Но не успевает закончить, как у него начинается спазм — я вижу это по его задвигавшемуся горлу. Сейчас беднягу опять стошнит. Я хватаю новую картонную мисочку, держу наготове пеленку. Мне вспоминается время, когда Кэт была маленькой.

Он откидывается назад, вытирая губы. Я ставлю мисочку обратно. Можно было бы ожидать, что он будет меньше похож на себя, но это не так — наоборот, теперь он еще больше похож на себя. Как будто, когда тело отказалось работать, все перешло в его лицо, и хотя оно изменилось, стало совсем худым — кожа да череп, — это только помогает увидеть главное, точно кто-то включил внутри маленькую лампочку.

Я говорю: «Так зачем ты меня звал?» — будто я человек занятой и мне некогда тут рассусоливать. Неловко получилось.

Он глядит на меня. Смотрит прямо мне в лицо, словно тоже ищет там маленькую лампочку, словно ищет в моем лице свое, и я чувствую себя так, будто я пустой, прозрачный, потому что у меня нет его глаз, его голоса, его скул, его манеры выдвигать челюсть и глядеть прямо на тебя, даже ни разу не смигнув.

А будь все иначе, не было бы ощущения конца, потому что и конца этого не было бы.

Я чувствую, что я ненастоящий и никогда не был настоящим. Зато Джек настоящий — он более настоящий, чем когда-либо. Хоть и недолго ему осталось таким быть.

«Я хочу, чтобы ты дал мне взаймы», — говорит он.

«Наличными?» — спрашиваю я.

«Наличными», — говорит он.

«Тебе нужны наличные?» — спрашиваю я.

Он трогает ящик своей тумбочки. «Тут у меня бумажник, вместе с часами и гребешком». Он слегка выдвигает ящик, этак осторожно, будто по секрету. Точно прячет там самое дорогое.

Я спрашиваю: «Хочешь, чтобы я положил туда денег?»

«Да, сынок», — говорит он.

Но у меня такое чувство, словно теперь я его отец. Пора спать, Джек, хватит кувыркаться, я пришел сказать бай-бай.

Я гляжу на него, пожимаю плечами и лезу во внутренний карман, но он хватает меня за руку. И говорит: «Мне нужна тысяча фунтов».

«Тысяча фунтов? — говорю я. — Тебе нужна тысяча?»

«Скажем так — к пятнице, — говорит он. — И чтоб никому ни словечка».

Он смотрит на меня, а я — на него. Он держит меня за руку. И говорит: «Не спрашивай меня, Винс, не спрашивай. Это просьба, а не распоряжение».

Я гляжу на него. Над его изголовьем висит плакатик: «СОБЛЮДАЙТЕ ТИШИНУ». И спрашиваю: «Взаймы, значит?»

«Смелей, Рэйси, — говорит он. — Бери вожжи. Папка разрешает».

На телеге, прямо за сиденьем, была доска с надписью: «Фрэнк Джонсон — сбор металлолома», и иногда он разрешал мне прокатиться вместе с ним, просто так. Но он говорил, что собирать металлолом не мое дело. Что я должен пойти на сидячую работу, с моими-то мозгами, и я так и не узнал, в чем тут была причина: то ли в моей хилости, то ли в мозгах, а может, и в том, что он считал сидячую работу более благородным призванием. Впрочем, если б я даже был горой мускулов, это ничего бы не изменило, он все равно не давал бы мне разгружать телегу. Для этого у него имелся Чарли Диксон.

Он и сам не был таким уж силачом, просто долговязый, и все его туловище словно болталось на его собственных плечах, как плащ на вешалке, — так и хотелось укоротить его на дюйм-другой. Потом я часто удивлялся, как такой верзила мог произвести на свет малявку вроде меня, и гадал, не было ли тут греха: матери-то я не помнил.

Не то чтобы он стыдился своей профессии — сборщик металлолома. Не старьевщик все-таки. Он не орал до хрипоты, разъезжая на своей телеге, да и не смог бы орать, с его-то слабой грудью. И не навязывался людям, а работал по уговору, по контрактам. Но тем не менее.

И я пошел работать в страховую компанию. Он гордился, что меня взяли рассыльным. И собой гордился, что сам себе начальник. Начальник над грудой железа. Потом наступило военное время, сбор металлолома стал важным делом, и лишняя пара рук вроде моих ему здорово пригодилась бы, но мне пришлось переквалифицироваться из рассыльных в солдаты. Он говорил: «Да тебя и не возьмут, такую кроху». Но меня взяли. Тогда он сказал: «Ну что же, зато тебе легче будет не высовываться. Вот мой совет: не высовывайся». Я так и делал. И пережил войну — а вот он нет. Виновата была не бомба, а его грудь. Но я все равно вернулся в свою контору. После маршей по пустыне с Джеком Доддсом я снова пришел работать туда же, в Блэкфрайарс. У меня был двор и домишко, не пострадавший от налетов, — две комнаты внизу, две наверху. Двор я сдавал Чарли Диксону, и это гасило расходы на дом. Человек с собственностью, скажете вы, но я каждый день ходил на работу, как обычный служащий. Наверное, я уже тогда понимал, что это без разницы, поскольку то, чем ты занимаешься, и то, чем ты живешь в мыслях, совершенно разные вещи. Но, с другой стороны, это было и в память о нем, как будто он смотрел на меня оттуда.