«Ты же не виноват, что у тебя...» — говорю я.

«Да нет, — отвечает он. — Просто я ей кое о чем не сказал».

Я гляжу на него. А он — на меня.

«Это я о деньгах, — продолжает он. — Мы ведь вроде как собрались купить домик в Маргейте, так? В Уэстгейте. И все кругом решили, что Джек Доддс наконец поумнел и хочет начать новую жизнь. И надо же, мол, что как раз на ее пороге он возьми да и свались на больничную койку — экая жалость».

«Так и я думал», — отвечаю.

«И ты, — говорит он, — и Эми. Только никто не знает, что, не продай я свою лавку, я бы прогорел. Потому и продал. Никто не знает, что пять лет назад я взял заем, чтобы спасти магазин, и срок возврата истекает через месяц. Но все утряслось бы. Я продаю магазин, продаю дом, покупаю маленький домик в Маргейте, крохотный такой домишко, а на разницу выкарабкиваюсь из ямы, тюк-в-тюк хватает. Но теперь все отменяется, верно? Теперь вариантов нет, правда же?»

Он смотрит на меня, точно мне лучше знать.

«А почему было не продать все пять лет назад, вместо того чтобы идти занимать?» — говорю я.

«Потому что тогда мне надо было зарабатывать на жизнь», — говорит он.

Я гляжу на него.

«Я мясник, Рэйси, — говорит он. — Вот кто я есть».

Но я все гляжу на него. Это он и в то же время не он. Как будто раньше он прятался. «Зато теперь мне заработок ни к чему», — говорит он.

«Так значит, у тебя... никакого проблеска не было?» — спрашиваю я.

«Нет, Рэйси, — отвечает он. Но мне все не верится. — И никакой такой новой жизни. Не для меня это».

Мы смотрим друг на друга.

«Сколько?» — спрашиваю я.

«Брал семь штук, — говорит он. — А отдавать надо почти двадцать».

Я складываю губы трубочкой, чтобы тихо присвистнуть. А он говорит: «Мы здесь не о банках толкуем. Это был особый заем. У частного лица».

«Не у Винса ли?» — спрашиваю.

Он смеется. Откидывает назад голову и заходится сухим болезненным смехом, так что я невольно тянусь к картонным мисочкам, соображая, не позвать ли сестру. «Винс? — говорит он, задыхаясь. — Да Винси мне стакан воды перед смертью не подаст».

«У кого же тогда?» — говорю я.

«Из Винси гроша не вытянешь, тем более на лавку, — говорит он. — Его послушать, так я давно должен был пойти в супермаркет».

«Ну и у кого же?»

«У одного из его старых приятелей. Партнеров по бизнесу. Так что пришлось под большие проценты, ты ж понимаешь».

Он смотрит на меня, точно ждет, что я покрою его презрением.

«Лучше б тебе было рискнуть и на двухлетку поставить, — говорю я. — Пришел бы к дяденьке Рэйси».

А сам уже понял, куда ветер дует.

«Но мне ведь много надо было, Счастливчик, — говорит он. — А на ставку откуда взять? Вообще-то интересно, что ты об этом заговорил».

Он смотрит на меня, начиная улыбаться, и я быстренько перебиваю: «Ну а Эми ты рассказал?»

Он качает головой.

«И не собираешься?» — спрашиваю.

«В том-то и загвоздка, — говорит он. — Я надеюсь, что, может, не придется, может, нужды такой не возникнет. Интересно, что ты о ней заговорил».

Он тычет пальцем в картонную мисочку, которую я все это время держал в руках, и говорит: «С этой штукой ты будто милостыню просишь».

Я возвращаю мисочку на место.

«Не знаю, какие у нее планы, — говорит он. — В смысле, когда я уже... Может, она захочет здесь остаться. А может, будет торговать тот домик в Маргейте. Там еще не все нитки оборваны. Еще можно довести дело до конца. В любом случае я не хочу, чтобы к ней заявился кредитор. Не хочу, чтобы она обнаружила за собой должок в двадцать тысяч».

Похоже, он ждет, что я подскажу ему решение.

«Прямо золотое яичко, верно? — говорит он. — Двадцать штук. Так это у людей называется: золотое яичко».

«Стало быть, она думает, что ты просто поумнел, — говорю я. — Что правда собирался начать новую жизнь. И ничего не подозревает».

Он глядит на меня, точно хочет сказать: я, мол, и сам все понимаю. И говорит: «О некоторых вещах лучше помалкивать».

«А почему Маргейт?» — спрашиваю я.

«Я не хочу оставлять ее на мели, — говорит он. — Хочу, чтоб у нее все было в порядке». И его глаза вдруг закрываются, веки тяжело падают вниз, словно он больше не может их удержать, словно он улизнул куда-то без предупреждения, а я пусть разбираюсь как знаю.

Потом он открывает глаза, точно и не заметил, что прикрывал их.

«Что она будет делать, по-твоему?» — говорю я.

«Это зависит от того, как все повернется, — говорит он. — И от тебя в том числе».

Я гляжу на него.

«Мне нужен выигрыш, Рэйси, — говорит он. — Позарез нужен, как никогда в жизни. — Он медленно поднимает над одеялом правую руку. Из-за всех этих трубок, которые к ней прикреплены, кажется, что поднимает ее не он, а кто-то другой, как в кукольном театре. — И теперь у меня есть что поставить».

Он тянется к тумбочке и открывает маленький ящик, где у него лежит всякая мелочь. Его рука дрожит. Он пытается сладить с ящиком, и я хочу помочь ему, но чувствую, что этого делать не надо: не так уж много осталось вещей, с которыми он еще может сладить сам.

Он вынимает бумажник. Я никогда не видал у Джека Доддса такого толстого бумажника.

«Загляни-ка сюда, — говорит он. — В задний кармашек».

И отдает его мне. Я беру этот толстый бумажник и открываю его у Джека на глазах. Фотографий там нет. Только пачка денег.

«Тут тысяча, круглым счетом, — говорит он. — Восемь сотен бумажками по пятьдесят, остальные двадцатками».

Я смотрю на деньги. Тру верхнюю банкноту большим пальцем. И говорю: «Ты держишь здесь тысячу наличными?»

«А кто их возьмет, Рэйси? — спрашивает он. И обводит комнату взглядом. — Эти доходяги?»

«Но где ты...» — начинаю я.

«Секрет, — говорит он. — Ты вынь их, сочти».

Я качаю головой. «Ладно, верю».

«У меня с этим всегда было плоховато, так ведь?» — говорит он.

«С чем?»

«Да посчитать что-нибудь. С арифметикой. Котелок-то у меня не чета твоему. — Он чуть поднимает подбородок, словно хочет кивнуть на собственную голову. И говорит: — В общем, бери. Мне нужен выигрыш. — Он смотрит на бумажник в моей руке. Потом добавляет: — Кажется, скоро в Донкастере начнутся, верно? Первые, те, что без препятствий».

Верно, думаю я. И если все будет нормально, я туда попаду.

«Но это большой риск, — говорю я. — Чтобы тысячу превратить в двадцать. Очень большой риск».

«Знаю», — говорит он.

«А если я поставлю не на ту лошадь?» — говорю я.

«Не поставишь, — отвечает он. — Не может такого быть. Это нужно для Эми».

Кошелек или жизнь, думаю я.

А он говорит с улыбкой: «Можешь считать, что это деньги за фургон. Тысяча фунтов, помнишь? Ты тогда еще продавать не захотел?»

Их нигде не видно. Как будто они ушли и бросили меня одного в Кентерберийском соборе. И я бреду обратно к тому месту, где мы с Винсом расстались, на случай, если они будут меня искать, и снова сажусь на деревянное сиденье, опираюсь локтями на колени и думаю: я сейчас вроде запасного жокея на скачках.

У меня такое чувство, будто он смотрит на меня, видит мои мысли. Давай, Рэйси, решайся, хватит тянуть. Как будто дело не только в монете, дело во мне, в нас двоих. Вот они деньги, Эм, а вот он Рэйси. Теперь у тебя все будет в порядке, со Счастливчиком-то. И локтем в бок, и подмигивает. Я думаю, вы с ним споетесь.

Как будто мне следовало быть вместо него.

Я жду на сиденье, поглядывая по сторонам, но их нигде не видать, поэтому я встаю и нахожу выход, а там и их: они стоят на мостовой и озираются, ищут меня. Здрасте, друзья-приятели, думаю я. Небо темное, грозовое, и ветер холодный, но их это, похоже, не огорчает. Со стороны кажется, что им хорошо быть здесь вместе, что все прощено и забыто.

Может, и так, думаю я.

— Куда ты пропал? — говорит Винс. — Мы уж думали, потерялся.

В руках у Винса путеводитель. Вик держит пакет. У меня ничего нет, но такое ощущение, будто я несу много чужого и все это видят.