«Какая?» — спрашивает он.

«Называется „мясная лавка“, — отвечаю я. Мне ясно, что этим я уже себя приговорил. — „Доддс и сын“ называется».

Он замирает, не донеся пиво до рта, с обиженным и растерянным лицом, будто верил, что я его понимаю, а я вот не понял. «Сделайте одолжение, — говорит он, -дайте передохнуть. А я-то надеялся, что вы на моей стороне». С таким видом, будто над ним, бедным сироткой, издеваются все кому не лень.

Потом он вдруг улыбается и поднимает стакан. «Ваше здоровье». Я тоже поднимаю и пью. Он говорит: «Вы все же подумайте». Я отпиваю еще, молча, а потом говорю: «Я хочу, чтоб у меня там фургон стоял. Где-то ведь надо его держать». Он смотрит на меня и говорит: «Ну ясное дело. Бесплатно. Я даже берусь за ним приглядывать, подремонтирую, если что. А надумаете продать — милости просим, я помогу». Он подносит стакан к губам, и мне мерещится, что он подмигивает.

«Я покамест не согласился», — говорю я.

«Конечно, Рэйси», — отвечает он.

Джек меня не простит, думаю я. Хоть так, хоть сяк, все равно не простит. Обидел человека один раз — значит, можешь обидеть и второй. Я представляю, как он сейчас у себя в лавке рубит и взвешивает и ничего не знает, а мы тут пивко потягиваем. У него всегда было правило: не поддавать во время ланча, ни глоточка, работа с ножами — дело опасное.

Потом Винс быстро допивает свою пинту и смотрит на часы. Руки у него грязные, не то что у Джека. На одной, пониже локтя, наколка синим и красным, в Адене сделал: кулак с молнией, а под ним маленький свиток с его инициалами: «В.И.П.».

«Доддс моторс», с ума сойти.

Он вытирает рот тыльной стороной ладони и говорит: «Надо рвать когти, сейчас клиент придет». И ухмыляется. Сует свою пачку сигарет в нагрудный карман и соскальзывает с табурета, потом слегка пихает меня в плечо. «Подумайте», — говорит он уже на ходу, как бы между прочим, точно мое решение его вовсе не волнует.

А я остаюсь сидеть, медленно допиваю пиво, достаю свои собственные сигареты и закуриваю, а часы над стойкой подбираются к без четверти три. Потом говорю «Пока, Берни» и отправляюсь к Билли Хиллу, вроде как ни о чем не думая, и ставлю фунт на стиплера [21] в Седжфилде, а сам думаю: это не ради денег, а чтобы решить. Если придет среди первых, оставлю все как есть, если нет — продам. Хотя вообще-то игроку суеверным быть нельзя. И мой приходит четвертым из девяти. О'Грейди говорит, пять к одному. И я выхожу, думая: это ничего не решило, и иду к себе во двор, думая: либо он там будет, либо нет, и если будет, тогда.

Но его нет. На дворе ждут «ровер» и «элвис», блестя на солнце, словно их уже сдали в металлолом: в разных местах не хватает панелей, а у «элвиса» зад подперт двумя стопками кирпичей, и рядом стоят банки с маслом, валяются инструменты и грязные тряпки. Я думаю: ему нужна яма. Несладко весь день лежать на спине, уткнувшись носом в маслосборник. Фургон стоит около гаража: погода для середины февраля мягкая, а им сейчас регулярно пользуются. Регулярно и нерегулярно. Но в этот момент он свободен. Я думаю: давненько я не выезжал на прогулку, а все из-за того, чтобы этой девице было где ночевать, все других жалею.

Думаю: я готов продать Винсу двор. А Джеку фургона не продал.

Потом я просто стою посередине двора, моего собственного двора, рядом с гаражом, где раньше была конюшня для Дюка, а рядом, на фоне голубого неба с легкими облачками, торчат новые дома, и мосты пересекают железную дорогу, каждый мост — чья-нибудь собственность, и пахнет пылью и ржавчиной, и слышно, как невдалеке проносятся машины, а где-то на строительной площадке что-то бухает. Сначала Джонсон, потом Диксон, потом Доддс, думаю я. Или Причетт. Это вопрос территории. Когда ты говоришь: это мой участок, мое место под солнцем, тогда и начинаются сложности. ТоустерУинкентонХейдок.

Значит, двор будет его.

Но теперь мне кажется, что ничего он в то время не знал, да и теперь не знает. Ведь если б знал, наверняка намекнул бы, уж сегодня-то не удержался бы ни за что.

Я думаю, что он так нахально пер на меня только из-за своего характера и еще оттого, что в ту пору они с Мэнди баловались у меня в фургоне. Ни о чем не догадываясь. Но все же он заставил меня продать двор за бесценок и здорово потерять на этом — вот и еще одна причина, по которой я мог бы оставить его тысячу себе.

Можно сказать, теперь он тоже дал мне шанс, вот что он сделал. Услуга за услугу. Припомнил мне мои слова. Это ведь ты, девочка, хотела убедить меня в том, что дела никогда не оборачиваются так худо, чтобы нельзя было попробовать еще разок, что жизнь всегда начинается заново именно в тот момент, когда кажется тебе конченой.

Что ж, воспользуйся этим шансом. Мужчина, с которым ты прожила пятьдесят лет, — в полосатом фартуке, с запасом шуточек для домохозяек — был всего-навсего дублером. И вот он ушел, видишь, как раз тогда, когда ты думала, что настоящий Джек может появиться в новом обличье. Айда все к морю. Чудно это — снова расправить плечи только затем, чтобы отдать концы. Что имеем — не храним, потерявши — плачем, верно, хозяюшка? Берите вырезку, не пожалеете. Так вот он, твой шанс, жизнь начинается сызнова. Лучше поздно, чем никогда.

Хотя в восемнадцать-то лет оно проще.

Он навел на мишень ружье, одним глазом целится, другой зажмурен, и я, конечно, подумала: когда-нибудь ему, возможно, придется стрелять по-настоящему, не в жестяных уточек, а в людей. Или кто-нибудь будет стрелять в него. Наверное, некоторые из посетителей тиров уже в то лето понимали, что это не просто игра. Ну а его, я считаю, призвали как раз вовремя. Увезите меня отсюда, вызволите, отправьте туда, где я смогу начать все сначала. Безвыходных положений не бывает. Пулям не кланяться легче, по крайней мере для него. Эй, сестричка, глянь-ка на этот шрам. Пожалуй, я уже тогда знала, что одних вещей он боится меньше, чем других.

«Пусть попробует ваша девушка. Три выстрела за два пенса».

Но я подумала, вот ведь была дурочка: если он попадет, мы найдем какой-нибудь выход, а если промахнется — никогда.

Может, они чего придумают, сказал он, в наше-то время неужто не придумают? Они. Сделают из неудачного ребенка нормального. Взмахнут волшебной палочкой. Только однажды мы об этом и говорили, в гостиничной спальне с чудесным видом из окошка на трамвайное депо, только однажды у нас зашел разговор о нашей дочери. Потом он сказал: а знаю ли я, что у него была такая дурацкая мечта, давным-давно, — стать доктором?

Но он же не доктор, сказал он, правильно? Доктор из него как из меня Флоренс Найтингейл.

В общем, я уже поняла, что это не просто спасательная операция, как я рассчитывала, не просто пан или пропал. Маргейт или конец всему. Потому что, может, и нельзя перешагнуть через свою жизнь, но попробуй-ка объяснить это Джун.

Чем я и занималась целых пятьдесят лет.

Самое лучшее, что мы можем сделать, Эм, — это забыть про нее.

Уточки двигались бесконечной вереницей на каком-то невидимом ремне, каждая раскрашена зеленым, белым и красным, но с царапинами и щербинами, следами старых выстрелов, каждая с одним широко раскрытым глазом и изогнутым в улыбку клювом, как будто это сплошное удовольствие — звякнуть, нырнуть, когда в тебя попадут, а потом выскочить снова.

Я стояла рядом с ним на досках Дамбы — вокруг огни, шум, толпа, и чувствуешь, как внизу в темноте шевелится море. А со стороны Клифтонвилла смутно маячили белые утесы. По заливу шел пароходик, не спеша возвращался обратно в столицу, сам на вид такой же подгулявший, как большинство его пассажиров. Я подумала, может быть, это и ему пришло на ум: попаду или промажу, пан или. Три утки — значит, жизнь еще не пошла прахом. Целился он ужасно долго. Тинь! Одна уточка есть. Еще три проплыли мимо, кося на него глазом. Тинь! Вторая. Тинь! И после того как проплыли еще две со своими выкаченными глазами и улыбками, третья опять нырнула в пруд, которого там не было.