Всеволод уезжает во вторник. Я постараюсь передать ему для вас кое-какие вещи. Я растолкую ему да и тебе напишу, как их можно будет получить.

Почаще присылай мне, если хочешь, карточки Миши. Наконец-то есть на божьем свете существо, которое я люблю. Я очень его люблю. Какая грустная любовь... Она не делает мне чести, п. ч. это мой собственный сын. Я еще не совсем потерял веру в себя и думаю, что я поправлю ужасный нанесенный ему вред... А если не поправлю, тогда жизнь не будет мне в жизнь... Как твое здоровье, Тамара? Больше всего в свете я боюсь услышать худые вести о тебе, хотя, правда, и ничего не сделал для того, чтобы услышать хорошие.

Мой адрес пока: XV-e. Rue de Venille. Bureau de Postes № 69. Poste-restante, Mr. J. Babel. О перемене адреса я тебе сообщу. Если хочешь, дай руку человеку, который мог бы быть счастлив с тобой и не сумел этого сделать.

И. Б.

Париж, 3/IX-27

16 сентября 1927 г.,

<Париж>

Дорогой Вячеслав Павлович.

Направляю к Вам Густава Крклица, сербского поэта, говорят, выдающегося поэта. Дело, по которому он к Вам обратится, чрезвычайно интересное.

Думаю, что Вы не посетуете на меня за то, что я направил его к Вам.

Ваш И. Бабель

16/IX-27

18 сентября 1927 г.,

Париж

Уважаемый Бронислав Брониславович!

Воскресная моя поездка окончилась неудачей. По неопытности я проплутал целый час в поисках нужного мне трамвая, попал на Chatelet[3] в девятом часу. Мне объяснили, что поездка в Clamart[4] возьмет час, а то и полтора. Неловко было приезжать так поздно — и вот я вышел обманщиком. Очень жалею о том, что не повидался с Вами, и очень прошу извинить меня.

Я захворал. У меня обострение давнишней болезни дыхательных путей. Я сегодня уезжаю на юг. Немедленно по возвращении в Париж уведомлю Вас, и надеюсь загладить тогда все мои вины.

Рассказы Ваши прочитал. По-моему, у Вас есть то, что называется литературным дарованием, но мало самостоятельности. И над языком надо работать больше, чем Вы это делали до сих пор. Очень надо следить за тем, чтобы не засорять язык иностранными оборотами, шаблонными, стершимися фразами, безвкусными прилагательными...

Впрочем, я не беру на себя смелости давать советы. По совести говоря, я сам во всем сомневаюсь. Талант это есть, вероятно, соединение неутомимых мозгов, недремлющего сердца и мастерства. Если развивать одно качество в ущерб другому, тогда нарушается божественная гармония искусства и литература выходит плохая, претенциозная.

От всего сердца желаю Вам, Бронислав Брониславович, успеха.

Искренно преданный Вам И. Бабель

П. 18/IX-27

Книги отошлю.

20 сентября 1927 г.,

Париж

Дорогой Вячеслав Павлович.

Спасибо за письмо. Вы правы. Я маленько потерплю, а потом буду жить на честно заработанные деньги. Вы правы.

Приду к Вам в конце недели. Перед приходом напишу pneumatique[5]. До скорого свидания.

Любящий Вас И. Бабель

П. 20/IX-27

28 сентября 1927 г.,

Париж

Давно — около месяца тому назад — я отправил тебе письмо. Ответа нет. Если ты не хочешь писать, сообщи мне об этом, мне это надо знать.

И. Б.

28/IX-27

4 октября 1927 г.,

Париж

Тамара, получил, наконец, от тебя письмо. Я очень рад и благодарю тебя за то, что ты согласна заняться моими делами. Мне очень понадобится твоя помощь. Выразиться она может вот в чем: когда я начисто отделаю некоторые вещи для печати, я буду присылать их тебе, и распоряжаться ими нужно будет расчетливо для того, чтобы поскорее заткнуть зияющие дыры моих долгов и обязательств. Я об этом напишу тебе подробно в свое время. Я надеюсь, что закончу к 1 января книгу, но печатать придется ее по частям.

Я видел здесь Полонского. Он подтвердил наш договор и обещал аккуратно производить выплату. Он должен был приехать в Москву в первых числах октября. Я уверен, что в «Новом мире» тебе заплатят. Я сегодня пишу Полонскому. Очень прошу тебя немедленно сообщить мне о положении дел в «Новом мире». Я думаю, Тамара, что если я буду работать, то мне удастся покончить с ужасным материальным моим наследством, и ты сможешь зажить не так нищенски и ограниченно, как тебе, вероятно, приходится жить.

У меня нет никакой возможности начать выплату долга Центросоюзу до 1 января. Очень хорошо будет, если ты и я сможем до этого времени выколачивать на насущные наши нужды и если мне удастся выполнить некоторые из литературных моих обязательств. Я напишу обо всем этом в Центросоюз, поговори и ты с ними, если тебе не противно, с Госиздатом я тоже надеюсь уладить, упрошу их дать мне последнюю отсрочку. Я прочитал в «Правде» отзыв Маркова о постановке «Смерти Иоанна Грозного». Статья эта убедительно написана, и такое у меня чувство, что она правильно излагает то, что происходило в театре. (Я знаю, ты невысокого мнения о критических способностях Маркова, но не бог весть какие способности нужны, чтобы разобраться в незатейливой стряпне 2 МХАТа.) Плохой театр, тут и толковать нечего. Если тебе придется говорить с Берсеневым, попроси их сократить 3 сцену, в особенности песню. Один чех попросил у меня пьесу для того, чтобы показать ее в Праге, я сдуру отдал, теперь у меня нет ни одного экземпляра. Он, правда, обещал вернуть через несколько дней.

Правда ли, что картина выходит сносно? Побольше бы пейзажа, солнца, чтобы интрига, шитая белыми грубыми нитками, не выпирала. Впрочем, не мне судить. Хорошо бы тебе не бросать службу. Трудно работать с бессмысленными и маленькими этими людьми из Совкино, но большие люди — где их возьмешь, а во-вторых, чему-нибудь, может, и научишься. Овладела ли ты техникой съемок, изучила ли аппарат?

В Союзе Драмат<ических> Писат<елей> мне обещали выдать еще пятьсот рублей, когда дело дойдет до постановки. Ты не должна упускать из виду этого обстоятельства.

Альтману мой портрет заказал Госиздат. Не знаю, составляет ли этот рисунок собственность Госиздата. Если нет, то тогда мы можем купить. Но стоящий ли этот рисунок? Ведь всего был один сеанс. Позвони Альтману — 2-59-69, он тебе расскажет, как обстоит дело.

Прости, Тамара, что я ничего не послал тебе с Всеволодом. У меня не было ни копейки, вернее, ни одного су, а занять здесь не у кого. Скоро будет оказия, и, я думаю, смогу переслать вам кое-какие вещи.

Пришли мне карточку мальчика. Я очень скучаю без него. Если бы я умел плакать, я бы плакал. Не надо ему говорить, что у него нет отца. Я на чужбине. Тело мое, душа, мозги, — все на чужбине. То, что от тебя не было писем, мучило меня все дни напролет. То, что ты сообщила мне о себе, утешило мою тревогу. Не знаю, имею ли я право написать это тебе, но мне полегче будет житься теперь.

И.

Париж, 4/Х-27

4 октября 1927 г.,

Париж

Милые, незабываемые мои друзья. Я не писал потому, что был неустроен — душевно, материально, всячески. Теперь — работаю. Исписал книгу Льва Ильича больше чем на половину, а в октябре совсем, наверно, ее испишу. Посмотрим — принесем ли мы друг другу счастье — я книге и она мне.

О Париже — что же сказать? В хорошие мои минуты я чувствую, как он прекрасен, а в дурные минуты мне стыдно того, что душонка и одышка заслоняют от меня прекрасную, но чужую, трижды чужую жизнь. Пора бы и мне обзавестись родиной. Но во многих отношениях — просветление мозгов здесь бывает разительное и очень часто, увы, penible...[6]