Элиас в полной растерянности спустился с крыльца и глянул в сверток. Это оказался младенец. Он трогательно закашлял, потом по-кошачьи заплакал, морща покрасневшее личико.

– Б-боже, – прошептал Элиас, совершенно сбитый с толку: матушка многому его учила, только забыла рассказать, как обращаться с младенцами, только что спасенными из огня.

Юноша положил малыша на скамейку под липами, водой обмыл его лицо, пару капель влил в раскрытый ротик. Дитя вновь закашлялось и взревело еще громче.

Фредерик тем временем успел несколько раз мелькнуть туда-сюда, гася, видимо, огонь в доме. Из окон уже повалил белый пар. На четвертом забеге Судья не выдержал: выскочив на крыльцо, упал на колени, выронил ведро и отчаянно закашлял, держась за грудь. Элиас кинулся было к нему, но тот оправился раньше, чем подоспела помощь, и вновь побежал в дом. Еще через два забега Фредерик буквально выполз на крыльцо, волоча громыхавшее ведро за собой, и затих на ступеньках.

Теперь Элиас подоспел. Он взял Судью на руки (Фредерик оказался довольно легким для такого здоровяка, как будущий гвардеец), снес вниз и уложил на траву возле скамейки, на которой заходился от плача ребенок, снова воспользовался водой, чтоб плеснуть в лицо Судьи. Тот ответил громким, давящимся кашлем, перевернулся на бок и сел. Лицо его было в копоти, глаза слезились, руки и одежда также пострадали от дыма и огня. Элиас вновь застыдился того, что побоялся войти в горящий дом.

– Уф, хорошо, что ты остался здесь, малыш, – хрипло сказал Фредерик, когда смог говорить. – А если б мы оба свалились с ног? Оба бы и пропали. – Он еще покашлял и с наслаждением втянул свежий воздух в легкие. – Как там ребенок? Судя по воплям, жив и здоров.

Он поднялся и, шатаясь, подошел к скамейке, развернул пеленки.

– Ах, малышка. И совершенно мокрая. Элиас, достань-ка пару своих рубашек и теплый плащ: ее надо перепеленать... Бедняжка, плачь-плачь, не стесняйся. Судя по всему, ты теперь круглая сирота.

Пока Элиас бегал за сумками и потрошил их, Фредерик жадно напился из бочки, вымыл лицо и руки. Потом вымыл девочку, не обращая внимания на ее отчаянные крики, от которых у Элиаса сводило челюсти, взял принесенные рубашки и ловко запеленал в них ребенка, укутал в теплый шерстяной плащ и сунул этот сверток в руки юноше со словами:

– Будь с ней поласковее – она теперь одна-одинешенька на целом свете.

Сам направился к погребу, что находился позади дома, и через какое-то время вынес большую кринку.

– Судя по запаху, это – козье, – сообщил он Элиасу, взял ковшик, которым черпал воду из бочки, чтоб напиться, налил в него молока. – Чтоб не плакала, надо покормить. Эх, холодное... Можно застудить девочку. Нет, не годится, чтоб, спасшись из огня, она умерла от простуды... Давай, Элиас, набери молоко в рот. Я сделаю то же самое. Не глотать! Когда согреется, выльешь в ковшик, и накормим ребенка.

Они набрали молока в рот и уселись на скамейке. «Два парня, два воина по всем статьям, забавно смотрятся с раздутыми щеками и с ревущим младенцем на руках», – думал Элиас, перекатывая молоко во рту. Фредерик сидел, опираясь локтями о колени и бесстрастно глядя на притоптанную траву. О чем он думал? Наверняка о том, что нужно как следует разобраться: кто мог разорить усадьбу фермера Свана, у которого всегда была прекрасная пшеница, который снабжал Марту и ее Пост белоснежной мукой, замечательными фруктами и овощами, нежным телячьим мясом, жирным молоком, маслом, яйцами и многим другим, не зная, что это все для Судьи Фредерика.

Молоко согрелось, Фредерик свернул из куска полотна что-то вроде соски, и малышку Катарину накормили. Она ела жадно, чмокая, хрюкая и захлебываясь. А Катариной назвал ее Фредерик, по имени сгоревшей жены Свана.

– Я ведь не знаю, как на самом деле ее зовут. Эта кроха недавно родилась, и я не успел с ней познакомиться, – сказал Судья, осторожно вытирая молочные подтеки на щечках ребенка. – Видишь, не все я знаю.

Он окинул взглядом почерневший дом, оглянулся на труп на груше.

– Они убили Свана, сожгли его жену и четверых детей, мал мала меньше. Серьезные ребята, – пробормотал Фредерик.

– Что за изверги это сделали? – спросил Элиас, бережно качая на руках наевшуюся и засыпающую Катарину.

– Тебе не надо это знать, тем более что я и сам точно не знаю. Зато я знаю, зачем они это сделали – чтобы лишить мой Пост в этой дубраве провизии. Ведь все остальные деревни, где можно запастись продовольствием, намного дальше, чем усадьба Свана. Покойный Глен никогда не трогал фермера – боялся меня, ведь я хорошо знаком со Сваном. И Глен грабил только на дороге случайных путников. Эти же бандиты бросили мне вызов, – отвечал Фредерик, ероша волосы на голове. – Посмотри за малышкой, братец, а я осмотрю местность.

И он, сорвав с нижней ветки пару груш, быстро пошагал в глубь сада.

Капитан Барт Крунос обнял сына.

– Какой богатырь вырос! Быть тебе гордостью Королевской гвардии! – воскликнул он, хлопая Элиаса по плечу. – Матушка, правда, мне писала, что ты слегка ленив в учении, но, судя по тому, что она отправила тебя все-таки в столицу, да еще одного, ты всему уже научился.

Элиас скромно молчал: он не мог сказать, что лишь благодаря Судье Фредерику из Западного округа он остался в живых и добрался до столицы Королевства, Белого Города. Может, он и признался бы в этом отцу, самому близкому своему человеку, но Фредерик взял с него слово, что все приключившееся юноша сохранит в тайне.

После того как они закрыли усадьбу Свана, отвезли малышку Катарину в ближайшую деревню, жителям которой Фредерик, представившись, строго наказал заботиться и о ребенке и о хуторе как о наследстве малышки, молодые люди продолжили свой путь в столицу. Фредерик часто оставлял Элиаса по каким-то своим делам, а потом нагонял уже в дороге. Судя по тому, что один раз он вернулся переодетым в другую, но похожую на прежнюю, одежду, он наведался в один из своих Постов. Почему не брал с собой Элиаса? Об этом юноша не спрашивал, памятуя, что в дела Судьи лезть не следует ради себя же самого.

В Белый Город Элиас въехал через Ворота Заката без Фредерика – Судья остался в пригороде, пожелав юноше всего наилучшего.

Столица встретила младшего Круноса блистающими шпилями башен на высоченной крепостной стене и светлыми просторными улицами. Город по праву назывался Белым: не только дома, но и мостовая оказались из светлого камня, многие деревянные постройки были выкрашены в белый цвет. На этом фоне зелень смотрелась просто великолепно. Столица любила себя украшать: всюду были пышно цветущие клумбы, раскидистые каштаны, липы и клены, аккуратно подстриженные кусты и газоны, душистые кипарисы. Над многими улицами натягивали широкие разноцветные ленты и гирлянды из цветов, балконы домов тоже пестрели трепещущими на ветру яркими лентами – Белый Город готовился к празднику. На эту осень намечалось Посвящение в рыцари лучших юношей из Королевского воинства.

– Да-да, – сказал сыну капитан Барт, когда они прогуливались вдоль высокой, чугунной ограды дворца. – Жаль, конечно, что ты прибыл только сейчас. Случись это раньше – стоял бы в первых рядах за рыцарской цепью. Вручает ее сам Король. Это большая честь. Но не переживай. Ты молод, силен, – все впереди, сынок. Послужишь год-другой, проявишь себя при случае – и ты рыцарь...

Элиас поселился у отца. Капитан снимал в доме недалеко от дворца небольшую квартиру в две комнаты на третьем, последнем этаже. Еду готовили повара в хозяйской кухне и доставляли наверх в удобное сэру Барту время. В комнатах, спальне и гостиной, имелись мягкие диваны, шкаф и сундук для одежды, стол, несколько кресел. На полах лежали пушистые бежевые ковры, окна обрамляли клетчатые занавеси, два раза в неделю приходила горничная. Поэтому в покоях сэра Барта было чисто и опрятно. Элиас невольно удивился, видя, что отец, легендарный капитан, преданный Королю от кончиков пальцев до кончиков седых волос, судя по всему, любит уют и покой. Окна квартиры сэра Барта выходили в тихий внутренний дворик, откуда, кроме смеха местных детей и поскрипывания качелей, практически не доносилось никакого шума. Грозный капитан, покраснев, признался сыну, что голоса играющих во дворе детей всегда напоминали ему об Элиасе, которого он оставил в Осенней усадьбе пятнадцать лет назад и навещал изредка – только на зимние праздники.