Бус вынул из кармана свои инструменты и положил их на стол перед хозяином. Саррет кивнул головой.
— Услуга за услугу, — сказал он, — вот ваш крошка Деррингер. — Он протянул Бусу небольшой медный пистолет с очень коротким стволом и закруглённой рукояткой.
— В нём всего один заряд. Бус, — продолжал Саррет. — На вашем месте я взял бы ещё кинжал. У меня есть алжирские кинжалы, но они, пожалуй, велики…
— Я возьму свой охотничий нож, — отвечал Бус, — я не могу обременять себя крупными вещами. Меня беспокоит лошадь.
— Вы сами её выбрали, Бус.
— Я очень хотел бы проследить за тем, как её кормят. Кто будет её стеречь?
— Мальчишка, по прозвищу Земляной Орех. Совершеннейший идиот, но большой поклонник лошадей. Служит сторожем в театре. За доллар готов продать родного отца.
— Он не болтун?
— Кто будет слушать болтовню этого слабоумного? — сказал Саррет.
— Кто его рекомендовал?
— Льюис Пейн.
— Вы с ним договорились?
— Это не должно вас беспокоить, — заметил Саррет. — Пейн берёт на себя государственного секретаря, а с вице-президентом договорится Ацеродт. Ваше дело побеседовать с Линкольном.
— О Саррет! Неужели вы думаете, что для меня расстояние в пять футов имеет большое значение?
— Я думаю не об этом расстоянии, мой дорогой Бус, — сказал Саррет. — Я думаю о расстоянии между барьером ложи и сценой. Там футов одиннадцать.
— В «Макбете» я прыгал с высоты тринадцати футов, со скалы на передний план. Это было в последнем акте, где я играл Макдаффа. Помните?
Мой меч — язык мой; у меня нет слов,
И им не выразить, как гнусен ты…
— Прекрасно, мой друг! Всё семейство Бусов состоит из одарённых людей. Ваш знаменитый брат Эдвин…
— Не говорите мне об Эдвине. Он — увы! — только театральный герой. Я хочу быть настоящим.
— Рад вашему воодушевлению, — проговорил Саррет сколько насмешливо. — Я не актёр, но желаю, чтобы некто получил по заслугам. Кстати, нам повезло. Сегодня в охране Паркер.
— Кто это?
— Самый бездарный полицейский в Америке. Имел выговоры по службе. Лодырь и пьяница.
Бус осмотрел пистолет и положил его в карман.
— Я, пожалуй, пойду, — сказал он. — Мне ещё надо будет переодеться и зайти на конюшню.
— На вашем месте я бы выпил чего-нибудь горячительного, — сказал Саррет.
— Нет, дружище! Сегодня — нет! Мне нужна ясная голова.
— Вы помните, по какой дороге ехать?
— Отлично. Я бывал там не раз.
Саррет встал.
— Итак, — сказал он, — мы больше не увидимся.
— Почему же? — отвечал Бус. — Мы увидимся ещё не раз. Юг ещё дышит.
— Собственно говоря, — сказал Саррет, — мы сегодня доставим удовольствие вовсе не только одному Югу. И на Севере многие будут рады. А мы… в крайнем случае, мы увидимся в Европе.
Они пожали друг другу руки.
Бус пригладил усы и удалился лёгкой походкой тренированного актёра.
Когда дверь за ним захлопнулась, Саррет сказал с верхней площадки:
— Мама, завтра меня не должно быть в Вашингтоне.
Это был «горячий денёк» и для президента — 14 апреля 1865 года, день, который религиозные люди называли страстной пятницей.
Утром Линкольн с женой был в военном порту, осмотрел броненосец, который только что вернулся из похода, потом вернулся домой, принимал посетителей и друзей, читал вслух.
У Линкольна была отличная память. В долгих переездах по штату Иллинойс, от одной судебной сессии к другой он читал Шекспира. И сейчас он помнил наизусть целые страницы.
…О, горе мне! О, грудь чернее смерти!
Душа в борьбе за светлую свободу
Ещё тесней закована в цепях!
Это был монолог короля из «Гамлета». Президент читал его с такой силой, что даже мрачный Стэнтон захлопал в ладоши.
На минуту деловая обстановка президентского кабинета словно осветилась, но каким-то странным, фантастическим светом.
Секретарь президента снял со стены большую карту, исчерченную цветными карандашами. На этой карте толстой красной чертой был обозначен поход генерала Шермана из штата Теннесси к морю — поход, который разрезал мятежный Юг на две половины и привёл к победе Севера.
— Не потеряйте карту, — сказал Линкольн секретарю, — мы нанесём на неё обратный путь в Спрингфилд, в адвокатскую контору «Линкольн и Хэрндон». Если мне суждено до этого дожить. Вокруг Белого дома ходят подозрительные фигуры…
Стэнтон запротестовал.
— Не возражайте, Стэнтон. Государственных деятелей не раз убивали. Я знаю, что, сделав это, трудно уцелеть. Но раз это должно случиться, помешать этому невозможно. Дайте мне в охрану Эккерта. Я видел, как он согнул пять кочерёг, одну за другой. Это как раз тот человек, которого я хотел бы пригласить в ложу.
— Эккерт — начальник военного телеграфа, он не может покинуть свой пост, — проворчал Стэнтон. — На вашем месте я не ездил бы в театр. Посещение президентом театра вовсе не обязательно в эти дни…
— В том случае, если об этом не объявлено, Стэнтон. Но все газеты уже сообщили об этом. Хочешь не хочешь, остаётся только поехать. Кроме того, я обещал миссис Линкольн…
В этот момент принесли телеграмму от Гранта. Генерал сообщал, что он выехал из Вашингтона к семье на несколько дней и поэтому в театре присутствовать не может.
В девять часов вечера президент прибыл в переполненный театр Форда. С ним приехали его жена и друзья Стэнтона, майор Рэтбон и Клара Гаррис.
Газ шипел в лампах. Партер сладко пахнул духами, апельсинами и пылью. Красные плюшевые портьеры колыхались на золочёных ярусах. Зажглись огни на рампе, и заблестели золотом нарисованные на занавесе пышные кисти.
За сценой трижды стукнули молотком по доске, и занавес поднялся.
Играли немудрёную комедию Тома Тэйлора, в которой высмеивались нравы английских аристократов. В ней действовали чудаковатый американец, престарелый лорд, болтливый слуга и богатая наследница. Наследницу играла прославленная Лора Кин, и каждый её выход на сцену вызывал бурю аплодисментов. В партере сидели господа в крахмальном бельё, дамы в лайковых перчатках до локтей и офицеры с сияющими пуговицами мундиров. Публика попроще занимала балкон. Каждая острота «американского кузена» сопровождалась гулом сдержанного смеха. Все были в хорошем настроении в этот весенний день, один из первых дней победоносного мира.
Из зрительного зала лиц в президентской ложе почти не было видно. В полумраке чуть намечался угловатый профиль Линкольна, сидевшего в кресле-качалке боком к публике, да большой белый веер в руках миссис Линкольн.
Линкольн сидел в кресле с полузакрытыми глазами. Он не прислушивался к тому, что говорят на сцене.
Война была кончена — четырёхлетняя великая борьба за свободу, в которой сражался весь американский народ. Четыре года Линкольн стоял у штурвала, как вахтенный рулевой, не теряя головы ни при каких испытаниях. И все эти четыре года не смолкала клевета. Президента-лесоруба называли тираном, диктатором, обезьяной, обманщиком, черепахой, безграмотным дровосеком, бездарным болтуном. Газеты передразнивали его фермерское произношение, хихикали над его ростом и фигурой и мрачно предсказывали гибель Америки под руководством этого неуклюжего деспота.
Их тревожило, что Линкольн вызвал к жизни силы народа которые дремали под замком со времени первой американской революции.
Была ещё другая сила, которая не теряла ни одного дня на Севере, — щеголеватые спекулянты, армейские поставщики с карандашами за ухом, денежные тузы, преспокойно игравшие в карты в часы решительных сражений, политические жулики, сующие взятки в коридорах конгресса, — большая безликая армия мелких и крупных хищников, кишащая, как крысы в трюме корабля.
Для них «лесоруб» сделал своё дело, и «лесоруб» должен уйти. Им, рыцарям наживы, не нужна революция. Им нужен бизнес, великий бог прибыли, с ключами в узловатых пальцах, с цилиндром, из-под которого торчит ястребиный нос пирата.
