— Время вышло, — шепчу я, затем всхлипываю, пытаясь ровно дышать.

Медленно поворачивая голову, он трется щетиной о мои ноги, затем прижимается губами к моей коже. Я закрываю глаза, сильно сжимая веки, выпуская еще больше слез и пытаясь сдержать дыхание, но эмоции слишком мощные. Вместо этого мое тело вздрагивает, когда мягкое болезненное хныканье вырывается против моей воли.

— Прощай, моя любовь.

Я чувствую, как он уходит, но не могу открыть глаза. Меня ослепляют слезы, эмоции… меня ослепила любовь.

Вивьен

В моем теле нет ни единой клеточки, которая не кричала бы от боли, конечно же, не больше, чем мое сердце. Я уже два дня дома после выписки из больницы и сегодня первый день, когда Алекс оставила меня одну на хозяйстве. Чувствительные раны на моих ступнях заставляют меня ковылять, как ребенка, который только учится ходить, а боль — невыносима, хотя я никому не позволяю узнать об этом. Мне не нравится такое внимание… и никогда не нравилось.

Мэгги запретила мне появляться на работе неделю минимум, поэтому будут проблемы с деньгами, но я ни ей, никому другому не говорю об этом. Еще мне нужно перенести свои вещи из дома Оливера, и хотя Алекс и Шон предлагали сделать это вместо меня, я отказалась. Гордость — неприятная штука.

Оливер должен быть на работе, поэтому я решила пойти вернуть вещи. Мне потребовалось пятнадцать минут, чтобы добраться от своей до его двери, учитывая перерывы на отдых на ступеньках и бордюрах. Последние несколько ступенек до его двери привели к тому, что некоторые порезы на моих ступнях снова открылись, поэтому я упала на колени. Сейчас было бы самое время признать поражение, отступить и попросить помощи. Это бы сделал нормальный человек в данной ситуации. Я никогда не была нормальной.

Мои наколенники для катания на роликах сейчас как раз сгодились бы, но они остались в Хартфорде, в доме моих родителей. Так как на руках и коленях у меня было меньше порезов, чем на несчастных ступнях, я выбрала вариант пройти оставшийся путь ползком. После того как открываю замок на его двери, я кладу ключ в карман и заползаю на четвереньках в дом. Слава Богу, он прибрался после моего неистовства, так что мне не придется лавировать в зоне войны, чтобы собрать свои вещи.

— Ой, — стону я, когда подползаю к лестнице. Положив голову на нижнюю ступеньку, я делаю несколько глубоких вздохов, перед тем как преодолеть всю лестницу, как раненая собака. Я взбираюсь наверх, втягивая в себя как можно больше воздуха, пот проступает у меня на лбу. Я не ожидала, что это будет похоже на марафон, но это так.

Три часа спустя, все мои вещи закинуты в три большие сумки, две из которых принадлежат Оливеру. Все мое тело пульсирует и уверена, что кровь сочится из нескольких более глубоких порезов. Я сбегаю, толкая сумки головой по коридору, затем выталкиваю с верхней ступеньки, и они падают на первый этаж. Руки болят, ступни болят, колени болят, и мне все еще нужно спуститься по лестнице. Садясь на задницу, я вытягиваю ступни и скольжу вниз по ступенькам.

— Ой! Дерьмо! Ох! Черт!

БУХ!

Время выбросить белый флаг. Я не могу сделать этого. Мой телефон дома у Алекс, но, может, она придет, когда будет искать меня, вернувшись, домой. Я хватаюсь за деревянные перила и подтягиваюсь, чтобы сесть на нижнюю ступеньку. Тяжело вздохнув, открываю глаза.

Оливер.

Он сидит на диване, закинув ноги на кофейный столик и скрестив руки на груди.

— Привет, — говорит он монотонным голосом.

— Как долго ты здесь?

— Некоторое время, — отвечает он.

— Дольше, чем я?

Он кивает.

— Ты видел, как я вошла?

Он кивает, а я краснею от унижения, если это возможно в данном случае.

— Я… эм… просто забирала свои вещи.

— Вижу, — он все еще не двигается. — Тебе помочь?

— Я справлюсь.

Он кивает.

Я не могу прекратить таращиться на него. Он выглядит хуже, чем после происшествия с «шлепаньем». Порезы и синяки украшают все его лицо.

— Не работаешь сегодня?

Он качает головой.

— Я тоже.

Он кивает.

Не могу поверить, как странно это ощущается. Он лгал мне, и я сильно разозлилась на него, но его сдержанное поведение заставляет меня чувствовать себя виноватой перед ним. Как у него всегда получается заставить меня чувствовать себя той, кому необходимо за что-то извиняться?

— Ну, я сейчас… уйду.

Он кивает.

Прекрати кивать!

Я мученица, как в одном из тех военных фильмов, где солдату с оторванной рукой и пулевыми ранениями тела и ног удается вытащить себя и еще троих мужчин с поля боя в безопасное убежище. Я встаю и пытаюсь скрыть гримасу, глядя в пол. Вероятно, я не могла бы дотащить все три сумки даже в здоровом состоянии, так почему я думаю, могу сделать это сейчас, когда даже нести вес собственного тела мучительно само по себе. Я наклоняюсь и хватаю ремешок одной сумки и поднимаю ее на плечо. От ее веса раздираются порезы на моей руке. Я втягиваю воздух через стиснутые зубы.

— Уверена, что не нужна помощь?

— Я… я справлюсь.

Я хватаю вторую сумку, и от боли перед глазами все белеет. Глаза наполняются слезами от усилий. Ладно, я плачу… но, боже, как же больно! Я делаю неуверенный шаг по направлению к третьей сумке и всхлипываю. Кашляю, пытаясь замаскировать звуки моего страдания.

Вес на моем плече слабеет. Я поднимаю взгляд. Оливер держит мои сумки. Он ставит их на пол, затем берет меня на руки, качая головой.

— Ты упертая женщина.

— Что ты делаешь? — я пытаюсь выкрутиться из его рук, пока он несет меня наверх.

— Ты истечешь кровью у меня на полу.

Я обнимаю его руками за шею и кладу щеку на грудь, потому что, если честно… я слишком измучена, чтобы протестовать. Я слышу его собственное глухое ворчание с каждым шагом, который он делает, и только теперь до меня доходит, что у него, вероятно, тоже изранены ноги.

Он садит меня на свою кровать, и не глядя мне в глаза, хромает в ванную. Я падаю на спину и закрываю глаза, молясь, чтобы боль утихла. Кровать прогибается, когда он садится на край и берет мою ступню. Медленно разворачивает марлевую повязку. Я со свистом втягиваю воздух, когда он дотрагивается до одного из моих порезов.

— Это просто мазь, от нее не должно быть больно.

— Больно от всего, — отвечаю я скривившись и закрывая рукой лицо, чтобы спрятать малодушные слезы. Я утопаю в унижении. Снова… почему я должна себя так чувствовать?

После того как он обработал и снова наложил повязки на обе мои ступни, он ложится рядом со мной и кладет руки на грудь, переплетая пальцы. Быть рядом с ним и не с ним — это как умирать медленной смертью. Его присутствие в моей жизни ощущалось так естественно, как дыхание в моих легких. Потеря его ощущается, как потеря части самой себя, которая заставляла чувствовать меня живой. Что остается, когда часть тебя, которая чувствует все, уходит?

Оливер не мой; и никогда на самом деле не был. Обстоятельства не имеют значения. Есть женщина в больнице, в Портленде, которая носит его фамилию. Кэролайн Конрад. Почему ты там и что произошло с тобой и Оливером?

***

Оливер

Непостижимо думать, что у меня нет права любить кого-то. Тем не менее, в то утро, когда я проснулся от пронзительного крика Вивьен, говорящей одно единственное слово, которое я не в состоянии был произнести — жена, я знал, что не заслуживаю любить ее. Одна проблема. Любить ее — это не выбор. Это непроизвольно, как биение сердца, дыхание в легких, земля, уступающая дорогу солнцу каждое утро.

Мои чувства к Вивьен нельзя определить словами, что делает объяснение моих действий невозможным. Абсурдно думать, что идеальное прикосновение или правильный взгляд скажут все за меня, но мне нужно попытаться. Я кладу руку на кровать между нами и наши мизинцы соприкасаются.