В рассказах, действие которых происходит в Англии, Брет Гарт несколько раз касается тяжкого положения английских трудящихся. Он пишет о рабочих и работницах в Глазго, доведенных до последней степени нищеты; посещая замки своих высокопоставленных знакомых, он знакомится с английской деревней и отмечает, что контраст между жизнью землевладельца и жизнью его арендаторов таков, «словно попадаешь в другую страну».
Полностью точка зрения Гарта на социальный гнет и классовые противоречия в Англии выражена в его переписке.
В 1885 году, в письме к жене из Лондона, где он стал свидетелем бурных рабочих выступлений, Брет Гарт говорит следующее: «На сей раз я увидел, как английский господствующий класс был поколеблен в своей твердой уверенности, что он был и есть высший класс общества и пребудет таковым на века. Я увидел, как они — хоть и отгороженные зеркальным стеклом — стали лицом к лицу с погибающей с голоду, рычащей толпой, которую отцы их и сами они топтали и попирали долгие годы; я увидел, как побелели их лица, когда зеркальные стекла полетели, разбитые вдребезги. На сей раз их священная полиция не пришла к ним на помощь. На сей раз они узрели собственными глазами этих чудовищно изголодавшихся людей… вырвавшихся за назначенные им границы, требующих бог знает чего. Ты прочитаешь обо всем в газетах, но не сумеешь понять до конца, как понял я, увидевший их воочию — оба класса! — не сможешь уяснить себе, сколь бездонна пропасть, разделившая их за века классового господства. Один бог знает, чьи тела заполнят вырытую пропасть, прежде чем наступит некий лучший порядок жизни. Если жребий выпадет тем беднягам, что ж, не думаю, чтобы страх остановил их. Как сказал один из их ораторов, современный английский Дантон: «Пусть они убьют нас, это лучше, чем умереть с голоду».
Двумя годами позднее, в письме к жене от 15 сентября 1887 года, описав сохранившуюся в неприкосновенности систему поместного землевладения в Англии, при которой обширные земельные пространства используются лишь как охотничьи угодья «для услаждения избранных», Брет Гарт пишет: «…Я готов понять, что должен чувствовать коммунист или социалист и откуда его убеждения».
Но эти контакты Гарта с окружающим миром и отзывчивость на актуальные вопросы современности не являются сколько-нибудь определяющими в его поздних калифорнийских циклах.
Однако и там он не поступается своими убеждениями и верен своей гуманной миссии, поддерживая обиженного, обманутого, угнетенного.
«Его предупреждали не раз, — писал Брет Гарт о себе в третьем лице, в предисловии 1896 года, — предупреждали благожелательно и грубо, толково и бестолково, чтобы он отказался от своей привычки нарушать общепринятые моральные каноны: извинять людей, ведущих жизнь безрассудную, подчас преступную, ссылками на какое-либо доброе начало в их характере. Ему легко было ответить, что он не пишет проповедей, не морализирует, не комментирует поступки своих персонажей, что он не защищает какой-либо веры и никому не навязывает этических суждений. Он мог бы также заявить, что в сострадательном эффекте его произведений повинна слабость читательской души, и тем самым устраниться от ответственности. Но то была бы непростительная слабость — отвернуться от своих читателей, которые должны — в сфере искусства — всегда идти с ним рука об руку. И потому он считает нужным заявить во всеуслышание, что из всех форм, в которых лицемерие и ханжество предстают перед страждущим человечеством, самая гнусная, самая нелепая, самая наглая та, что возглашает: «Слишком много на свете милосердия!» Пусть автору докажут, что когда-либо и где-либо общество было развращено, побуждено к преступлениям или ввергнуто в нищету из-за чрезмерного милосердия своих граждан… Тогда он отбросит перо и подчинится новым, драконовским законам в литературе».
В одном из самых поздних рассказов, «Трое бродяг из Тринидада», Гарт, возвращаясь к горчайшим своим калифорнийским впечатлениям, рисует гибель от руки белого «хозяина страны» безжалостно гонимых им париев калифорнийского мира — бесприютного индейца и мальчугана китайца (третий бродяга — их верный пес; Брет Гарт всю жизнь с бережной любовью пишет о животных).
И тем не менее читатель калифорнийских повестей и рассказов Гарта 80—90-х годов вступает в особый мир, не во всем сходный с действительным, живущий по своим, особым законам. Этот мир, в некоторой мере являвшийся исторической реминисценцией уже при первом художественном воссоздании его в творчестве Гарта 60-х годов, сохранял все же достаточно крепкую связь с жизнью благодаря правильно уловленной и живо воплощенной писателем тенденции его развития. Лишенный этого жизненного нерва, остановленный в своем движении, художественный мир Гарта замыкается в себе, приобретает статичность, становится чем дальше, тем все более иллюстрацией и воспоминанием.
Американские буржуазные критики пренебрежительно трактуют позднего Гарта, оценивая его калифорнийские повести и рассказы 80-х и 90-х годов как «ремесленные поделки», повторение уже однажды сказанного, не имеющее ни исторического оправдания, ни художественного значения. Нет сомнения, что творчество позднего Гарта во многом важном и значительном уступает творчеству Гарта 60-х и 70-х годов, но вместе с тем оно сохраняет и для читателя и для историка литературы своеобразный, а кое в чем и новый художественный интерес.
К недостаткам и слабостям своего позднего творчества, а равно и к тем обстоятельствам, в которых оно протекало, сам Брет Гарт был весьма не безразличен. «Я тяну старые песни на своей старой шарманке и подбираю медяки», — писал он жене из Крефельда, когда после перерыва обратился вновь к калифорнийской тематике. Несколько позднее он выступил с небольшим рассказом «В избранном кругу», где хозяин салона, «пожилой джентльмен в безукоризненном смокинге», развлекает космополитическое общество из титулованной знати, дипломатов и богатых американских туристов малоправдоподобными авантюрными новеллами, одна из которых начинается со слов: «Однажды, когда я был пиратом…» Эта беспощадная автосатира показывает, что писатель отлично сознавал, что когда он намеренно форсирует сюжет, нагнетает совпадения и случайности, ищет традиционный счастливый конец, он идет навстречу требованиям той журнальной литературы, пленником и данником которой он стал на долгие годы без надежды когда-либо освободиться.
Все эти обстоятельства, в которых протекала творческая жизнь позднего Гарта, следует помнить и учитывать. И все же остается неоспоримым, что он писал до конца жизни о старательской Калифорнии не только потому, что то была хорошо изученная им тема, имевшая спрос на литературном рынке, но также потому, что старательская Калифорния влекла его неудержимо и он не мог о ней не писать.
В период ранних рассказов Брет Гарт напечатал в «Оверленде» одно из самых своих известных стихотворений-монологов «Ее письмо». Героиня стихотворения, оставившая в Калифорнии любимого человека, с грустью и восхищением восстанавливает в памяти неповторимые сцены приисковой жизни. В этом стихотворении Брет Гарт как бы предвосхитил собственное ностальгическое, овеянное лирической дымкой воспоминание о Калифорнии старательских лет.
По мере того как уходили годы в прокопченном фабричным дымом Глазго и в сыром, туманном Лондоне, в беспрерывной тяжкой житейской борьбе, старательская Калифорния Гарта — та, что он впервые открыл и запечатлел в искусстве, — представала перед взором своего создателя все более блистательной и неотразимой.
Она менее походила на реальную Калифорнию, которую он знал, имела меньше черт социального быта, которыми была сильна нарисованная им ранее картина; это была полумифическая страна и полулегендарная жизнь, все более отожествляемая им теперь со всем, что ушло невозвратно, — с молодостью, удачей, незабываемо прекрасной природой, духом вольности и приключения.
Страна Брета Гарта (география старательской Калифорнии и ранее была у него частично вымышленной). Палит немилосердное калифорнийское солнце. Сверкают снежные вершины Сьерры («Милая старая Сьерра… — пишет в 1895 году Брет Гарт жене, — я никогда не представлял, как я в нее влюблен и как она держит меня в плену»). Старатели моют красную золотоносную землю. Скачет на коне дерзкий и великодушный Джек Гемлин, оглашая песней лесистые склоны. Натягивает поводья и хмуро острит Юба Билл — в который уже раз он задумал хитроумно провести подстерегающих его дилижанс грабителей. Неожиданно (даже для привыкших к неожиданностям читателей Гарта) появляется Хоакин, медвежонок, сопровождавший добрых тридцать лет назад очаровательную Мигглс в ее горных прогулках («Как счастливо пришел мне на память этот медвежонок Мигглс!» — делится с другом Брет Гарт, сообщая о новом рассказе).
