Главные ворота замка были пробиты. Едкий дым начал просачиваться сквозь узкие бойницы, в носах у нас защипало. Голос матери стал грозным и страшным, огромным, темным и могущественным. Свет в комнате померк, нам сделалось трудно дышать, мы уже не могли разглядеть ничего, кроме лица матери, вдруг ставшего белым, пугающим, почти незнакомым.

Захватчики начали выламывать дверь в кабинет. Эта дверь была двухдюймовой толщины с замком из кованного железа. Запиравший дверь брус был толщиной в три дюйма.

На миг мать прервала пение и посмотрела на моего старшего брата.

— Помни, Сигмундур, — сказала она голосом, совершенно непохожим на мамин. Я испугалась и заплакала, вцепившись в Эйдис, а Хаакон тоже вцепился в меня, но не заплакал, потому что был уже большим семилетним мальчиком. — Ты помнишь, что я тебе сказала?

Мой брат мрачно кивнул, положив обе руки на рукоять меча.

— Я все сделаю, мать, — ответил он.

Комната содрогнулась от удара стенобитного тарана в дверь. Тонкие стеклянные кубки посыпались с каменной полки над камином. Единственный факел в комнате бросал трепещущие отсветы на стены, бешено плясали языки огня в очаге.

И тут одновременно произошли два события.

На все происходившее я смотрела снизу, с высоты роста десятилетней девочки. Я чувствовала жесткий лен ночной рубашки Эйдис под своими судорожно стиснутыми пальцами. Я была дочерью Ульфура, волка, поэтому должна была быть сильной и храброй. Но меч выпал из моих онемевших рук, и я могла только стоять и смотреть на маму.

Огонь в очаге взметнулся и вырвался наружу, высыпав ливень искр на ковер. Что-то большое и круглое, как кочан капусты, скатилось по дымоходу, рухнуло в огонь и выкатилось на пол комнаты.

Это была голова моего отца, отрезанная от шеи, нее еще кровоточащая, с полуоткрытыми ртом и вытаращенными глазами.

Я едва не оглохла от собственного пронзительного визга.

В тот же миг дверь, наконец, поддалась, дерево треснуло, железные заклепки вылетели прочь. Двое мужчин ворвались в комнату — высокие, бородатые, в металлических кольчугах, с лицами, размалеванными грубыми черными, белыми и синими полосами.

Один из них взревел и поднял топор. Моя мать вы крикнула несколько резких слов, и я сжалась от страха, мне было больно слышать эти слова, ибо в них была тьма, сила и ярость. Мать выбросила руки в сторону этого мужчины, и в тот же миг кровь и кольца металлической кольчуги брызнули в комнату.

Второй человек оцепенел, глядя на своего товарища, который слегка пошатнулся, непонимающе глядя на себя, на свое тело, превратившееся в окровавленное мясо. Силой своей магии моя мать освежевала его заживо, и теперь у него не было ни кожи, ни волос, ни одежды. Только круглые, выпученные глаза и обтянутый кровавыми мышцами череп. Он упал ничком, на лицо, и мой брат Сигмундур, испустив боевой клич, прыгнул вперед, взмахивая мечом. Одним ударом он отрубил упавшему голову и ногой отшвырнул ее через всю комнату.

Теряя сознание, я вырвалась от Эйдис и Хаакона и, бросившись к матери, вцепилась в ее юбки. Из коридора доносились крики захватчиков, крушивших все, что попадалось им под руку, предававших огню наш замок.

И тогда второй воин взревел и, не сводя глаз с моей матери, занес над головой свой тяжелый меч.

Задыхаясь, я отскочила назад, судорожно хватая ртом воздух, и нечаянно перевернула ногой миску с водой. Я снова была здесь, и серый зимний день лился в комнату через окно. Затравленно озираясь, я увидела лицо Солиса, классную комнату, голые верхушки деревьев за окном.

Мои легкие вдруг опустели. Судорожными глотками я втягивала в себя воздух, борясь с резко сузившимся полем зрения, предшествовавшим обмороку. Пролитая вода впиталась в брючину моих джинсов, а я, как безумная, принялась царапать пальцами глаза, чтобы вырвать то, что они увидели.

— Настасья! Что случилось? — закричал Солис.

Я рухнула на четвереньки, отшвырнула миску, и меня вырвало. Откуда-то издалека до меня доносился собственный утробный вой. Солис дотронулся до меня своей прохладной рукой, но я отшвырнула ее и неуклюже вскочила на ноги. Меня шатало, я не могла идти прямо, голова кружилась от тошноты и ужаса.

Не помню, как я доплелась до двери, как открыла ее и выбежала в коридор. Я выбежала в холодный зимний вечер, забыв о своей куртке, забыв о том, где я нахожусь.

В дальнем конце поля темнела густая живая изгородь остролиста, отгораживавшего посевы от выпаса для коз. Не задумываясь, я побежала туда, к этим зеленым зарослям, чтобы скрыться от всех. Я задыхалась, но все равно продолжала кричать, сердце барабанным грохотом колотилось у меня в ушах. Потом ноги у меня подкосились, и я рухнула на колени на твердую землю.

Я все дрожала и знала, что больше никогда не смогу согреться. Крепко зажмурив глаза, я снова, как уже много раз до этого, пыталась перестать видеть то, что только что увидела. Но эти картины были навсегда выжжены в моей памяти, и не только образами, а резким треском огня, медным запахом крови, отвратительным смрадом горящих шерстяных ковров, криками мужчин, воплями слуг... До самой смерти я была обречена видеть незрячие глаза своего отца. И человека, превратившегося в кровавое мясо.

Свернувшись в комочек под изгородью, я царапала пальцами жесткую землю, корчась от такой невыносимой боли, что боялась сойти с ума. Горло мое судорожно сжалось, из носа лило, глаза горели, я тоненько скулила, а потом вдруг слезы хлынули потоком, и я заплакала так, как никогда раньше не плакала. Мне казалось, что я уже никогда не смогу остановиться.

Не знаю, сколько я пролежала там. В какой-то момент я перевернулась на бок и лежала так, рыдая, лицо у меня было мокрое и холодное с той стороны, где ветер остужал слезы. Я не закрывала глаз, но видела только листья и небо. Одинокий ястреб кружил в вышине, тяжелые тучи ползли с юго-запада.

Втягивая в себя воздух сиплыми, болезненными вдохами, я думала о том, как мне удалось дожить до сегодняшнего дня, как я смогла выжить — не только физически, но эмоционально.

Ответ был известен. Я просто выключила эмоции. Не сразу, не в одну ночь, но медленно, постепенно, на протяжении десятилетий. К пятидесяти годам я нарастила себе крепкий панцирь.

Постепенно мои рыдания ослабли, превратившись в дрожащие всхлипы.

Затем я услышала голоса, и две темные фигуры торопливо направились ко мне.

— Она здесь! — раздался голос, и они прибавили шаг.

Ривер упала на колени рядом со мной, отвела волосы с моего лица.

— Бедное мое дитя, — прошептала она. — Дорогая, мне так жаль. Пожалуйста, вставай, пойдем с нами. Пойдем домой, в тепло.

Мне не сразу удалось остановить блуждающий взгляд на ее лице. Интересно, она знает? Нет, скорее всего, нет. Никто не может этого знать. Из оставшихся в живых я была единственной, кто знал.

— Настасья. Ты сейчас здесь, ты не там. Понимаешь? — Ривер пристально посмотрела мне в глаза. Потом вытащила из кармана мягкий носовой платок и вытерла мое лицо.

Солис опустился на колени рядом с ней и завернул меня в куртку. Неожиданно тепло показалось мне резким, как шок. Они терпеливо ждали, стоя на коленях на мерзлой траве.

Ривер держала меня за руку, превратившуюся в ледышку. Я хотела навсегда остаться лежать здесь, чтобы листья засыпали меня с головой, чтобы время медленно похоронило меня. А потом, сама не зная почему, я представила Рейна — сегодняшнего Рейна, как он мрачно стоит надо мной, скрестив руки, и холодный ветер перебирает его волосы.

Медленно, поскольку каждый вдох причинял мне боль, я села, а потом поднялась на подгибающихся ногах. Весь адреналин вымылся из моей крови, оставив меня опустошенной и измученной.

Ривер и Солис помогли мне продеть руки в рукава куртки, словно я была ребенком. На самом деле я чувствовала себя тысячелетней.

— Дорогая, — проговорила Ривер, гладя меня по голове. — Я могу представить, что это такое.

— Не можете, — глухо выдавила я.