— Ты иди, папа, — сказала она. — Я сама…

— Хорошо, я пойду, — ответил отец.

Теперь он был спокоен за Галю. Переезд в Т., лето, проведенное среди уральской природы, — все это хорошо подействовало на нее, она успокоилась, немного посвежела.

Григорий Матвеевич сделал шаг к выходу.

— Папа! Я не буду учиться! Я домой! — вдруг кинулась Галя к отцу. — Все будут говорить — второгодница!

— Галина!.. — резко повернулся к ней отец. — Ты с ума сошла… Мы же решили…

— Папа… мама… пишет…

— Галя, — Григорий Матвеевич взял ее за руку и отвел к окну.

Тетя Паня видела, как Галя со слезами на глазах о чем-то говорила, отец отвечал скупо, односложно. Высокий, с непокрытой головой, он был печален и стоял на своем. До тети Пани долетали отрывки фраз: «Ей тяжело… Прости ее… Мама ошиблась…» «Примирения не будет… Нашла — и пусть живет с ним…»

Галя, с портфельчиком в руках, пряча заплаканное лицо, побежала вверх по лестнице.

Заклейка окон подходила к концу, когда в дверь кто-то постучал. Галя стояла на подоконнике и приклеивала полоски бумаги; из-за стекол на нее смотрели с высокого неба звезды, точно любопытные ребятишки в зеленых шапочках.

Дверь открыл Григорий Матвеевич. В комнату вошел паренек лет семнадцати, в старой, много лет ношеной кепке, в коротком пиджаке; смуглое, угловатое лицо его освещалось черными злыми глазами и было весьма мрачным; красив был его лоб, — чистый, шишковатый, такой, о каких в народе говорят: умный. В руках он держал планшетку, служившую ему, наверное, ученической сумкой.

— Галину Литинскую мне,

— С кем имею честь?

— Дмитрий Боровой. Магистр математических наук, оставленный в девятом классе на повторный курс для усовершенствования знаний.

— Проходите, — пригласил Григорий Матвеевич, несколько опешивший от такой аттестации.

Магистр наук тщательно вытер ноги о половичок. Неожиданный приход Димки так встревожил Галю, что она спрыгнула с подоконника с намазанной клеем полоской в руках, не приклеив ее.

— Ч…ч…то т…такое? — запинаясь от волнения, пролепетала Галя, — садись…

— Не тревожьтесь, я вот тут… — присаживаясь к столу и аккуратно раскладывая вокруг себя планшетку, кепку, варежки, сказал Боровой. — У меня к вам — как говорил поэт — дело деликатного свойства.

Он искоса взглянул на Григория Матвеевича; присутствие третьего лица, вероятно, не было им предусмотрено и теперь мешало. Это понимал и Григорий Матвеевич; надо было бы, из вежливости, уйти, но уходить не хотелось: этот мрачноватый юноша был ему чем-то по нутру.

— Может быть, я стесняю?

Надо полагать, лицо Григория Матвеевича гостю понравилось и внушило доверие.

— Нет, отчего ж? Пожалуйста. Сидите.

Григорий Матвеевич улыбнулся:

— Благодарю за милостивое позволение.

— Я вот что, — начал Димка баском, повернувшись к Гале. — Я хотел поговорить с тобой в школе, но счел неудобным; при ребятах — это значило бы лезть на рожон, а с глазу на глаз — не удается: ты вылетаешь из школы, как пуля, только бантики-угольки мелькают. Да ты положи бумажку-то, залезь, приклей, что ты ее держишь?

— И правда… что это я?

— Бывает… Ты отказалась заниматься со мной по алгебре, когда Эльвирочка внесла такое предложение; тогда я был обижен; прошло… Я часто думаю о тебе, хочу, чтобы у тебя было все хорошо.

Галя опустила глаза, а Григорий Матвеевич подумал: «Тут что-то на объяснение в чувствах похоже…».

— Знаешь, — говорил Димка, — девочки что-то замышляют против тебя, а может быть, и против меня.

— Против нас вместе? — удивилась Галя. — А что нас — в их глазах — может объединять?

— Не знаю. Сам удивляюсь, — взметнул бровями Дмитрий. — А что они думают — это факт. Глядят на нас — посмеиваются, шушукаются… Еще доказательство — прямее: помнишь, ты шла по лестнице, споткнулась, у тебя упали тетради, рассыпались. Я проходил мимо, стал помогать тебе. А Эльвирочка, оказывается, это видела. Ну-с, на уроке я получил вот этот рисуночек.

Он достал из планшетки листочек и подал его Гале. Григорий Матвеевич тоже взглянул. На листке карандашом изображалась вышеописанная сцена и была подпись: «Рыцарь Двухгодовалой двойки оказывает помощь Даме своего сердца».

— Какой ужас! — прижимая руки к груди, произнесла Галя.

— Я так и знал, — сердито посмотрев на нее, сказал Димка. — Ахи, охи, слезы, — вот средства твоей самозащиты. Чуть что — ты в слезы и в кусты. Нет, ты не поддавайся, Галя Литинская: гордым смирением и благородным кипением их не проймешь.

— Ну, а вы, молодой человек, — подаваясь вперед, спросил Григорий Матвеевич, — вы как стоите за себя? Ведь тут и ваше имя фигурирует?

— Я себя в обиду не дам. Я в тот же день хотел ей съездить, — то есть Машковской, — по личику раза два.

— Ну, знаете!.. — возмутился Григорий Матвеевич. — Интеллигентный юноша… И вдруг такое: девушку по физиономии… Брр!..

— Вот-вот, и Алексей Кириллыч меня отговорил. Я шел, искал Эльвирочку, чтобы, значит, заехать, а Алексей Кириллыч навстречу. И отговорил.

— Как же он узнал, что вы собираетесь произвести это действие?

— По роже. У меня рожа такая, — как зеркало: все отражает, что внутри делается. Так я надумал по-другому отомстить. Эльвирочке и ее сердечным поверенным.

— Почему «Эльвирочка»? — полюбопытствовал Григорий Матвеевич.

— А так. Так ее до сих пор — от самых колыбельных дней — именуют папа и мама… Эльвирочка запоем читает романы: «Королева Марго», «Таинственный незнакомец», «Тайна одинокой башни»… и прочую муру. И всех героев обожает: «Очаровательный!», «Милый, великодушный!», «Как он несчастен!». Одновременно она вздыхает об Андрюшке Рубцове, из 10 «б»… И вот у меня явилась идея… Пока — тайна.

Он встал, застегнул планшетку.

— Так вот, Галочка… Ты им не поддавайся, понимаешь? Для того и пришел, чтобы сказать это. И знаешь что еще? Ведь в их стане нет единства. Даже Вера — зависимая от Машковской…

— Как это: зависимая?

— Да так, по прошлым неприятностям… И та… голос поднимает… Словом, у нас есть союзники. Не робей!

Григорий Матвеевич с еле заметной улыбкой взглянул на дочь: ну, что, не говорил ли я тебе?

Димка надел кепку.

— Пожалуйста, извините. Наследил…

— Ничего, ничего.

— Не поддавайся. Ну, до свидания… Ты сочинение написала?

— Почти. Сегодня закончу.

— Тема?

— «Что такое хороший коллектив». А ты?

— «Значение книг в моей жизни». Вот Алексей Кириллыч! Найдет же такие темы! А интересно! И пишется с желанием!

Провожая Димку, Григорий Матвеевич остановился у двери и, прямо, открыто глядя в его агатово-черные глаза, спросил:

— Погодите, Дмитрий… Вы извините… Но все-таки… Вы — умный, начитанный мальчик, как же вы…

— Остался на второй год? — закончил за него Димка. — Довольно просто. Всю зиму неумеренно занимался коньками; на льду выписывал сложнейшие геометрические фигуры, а на контрольной по геометрии не мог сделать чертеж к теореме о правильных многоугольниках… Весь год я получал по алгебре и геометрии двоечки. Результат: задание на лето. Считай — то же, что и экзамен. Три ночи не спал, зубрил. Все теоремы в голове переплелись, смешались, как дети на перемене; к началу одной вяжется конец другой. Дали мне листочек с теоремой и задачами; взглянул и ахнул: ни в зуб ногой! Однако отважился, пошел к доске. Путал безбожно. Усадили. Дали другой листик. Глянул — о, ужас! — н-и-ч-е-г-о не знаю! Стал я кликать золотую рыбку. Приплыла ко мне золотая рыбка, — шпаргалка от Андрюшки Рубцова. Отвечаю — и сам не смыслю, чего мелю. А мелю я, примерно, так: «Угол ABC равен H2S04, так как катет ВС равен ангидриду СО по условию»… У экзаменаторов моих — глаза из орбит повылазили. Я потряс их сильнее, чем Волька-ибн-Алеша в «Старике Хоттабыче»… Разобрались после. Оказывается, Андрюшка написал мне доказательство на листке из тетради по химии и не стер впопыхах некоторые формулы, а я-то шпарил все подряд… Словом, срезался. Так сказать, подтвердил годовую двойку.