— Хорошая девушка, больно хорошая! — глядя ей вслед, вздохнула сердобольная тетя Паня, гардеробщица. — Ласковая девушка, обходительная. Тут приходил ее папаша, еще в первый день, как учиться начали. Отошли они вот сюда, к окошечку, и разговаривали. А мое дело бабье, охота узнать… Он ее все упрашивал, чтобы она, значит, пошла в школу. Они, видишь ли, с матерью…

— Что? Что? — подступил к ней Дмитрий Боровой, — беспокойно оглядываясь, словно боясь, не слушает ли их кто-нибудь. Тетя Паня порядком струхнула и даже попятилась назад. — Повтори, — что там такое?..

— Она и сама-то, Галюшка-то…

— Тише говорите, тетя Паня, — схватил ее за руку Димка. — Учтите: это имеет особо важное значение. Стратегическое.

— А, батюшки! — испугалась тетя Паня.

— Вот пойдемте сюда, — повел ее Димка в угол. — Излагайте.

Тетя Паня говорила довольно долго, тихо и тоже оглядываясь по сторонам. Дмитрий Боровой молчал. А глаза его все более и более наполнялись гневным светом. Когда тетя Паня закончила свой рассказ, он сказал весьма внушительно:

— Вот что: об этом — никому ни слова, понимаете, — по гроб жизни? Иначе я вашим поросятам… как их?

— Пятак и Пятка.

— Во, хорошенькие такие, розовые… Иначе я этим Пятакам и Пяткам все ноги обломаю. Понятно?

Первый месяц занятий подходил к концу.

Галя Литинская училась хорошо, но никто не видел, чтобы учебные успехи особенно радовали ее. В первые дни занятие она не делала попыток сближения с одноклассниками, а потом, после отказа заниматься с Боровым, ей, мнительной, стало казаться, что все к ней относятся недоброжелательно, даже враждебно, особенно Эльвира Машковская, которая умела задавать тон. Это приносило ей боль, дополнительно к тому, что и так делало ее жизнь тяжелой; но она никого и ни в чем не обвиняла, ничего не хотела, кроме того, чтобы ее оставили в покое.

Из школы она спешила домой, хотя отлично знала, что и дома легче не будет. Но дома — хоть папа… Вместе с ним, даже в молчании, все-таки было как-то спокойнее, и уж если становилось очень грустно, можно было и поговорить с ним, и поплакать, прижавшись к нему.

В тот день, когда она подняла против себя всеобщее негодование, отказавшись проводить политинформации, она решила ничего не говорить отцу: пройдет время, все наладится, думала она, и незачем беспокоить его лишний раз. Но ее выдали глаза, красные от слез.

— Что случилось, Галя? — спросил отец, стоя у стола и намазывая клейстером длинные полоски бумаги для заклейки окон.

Не раздеваясь, Галя села на диван и заплакала. Отец подошел к ней, на ходу вытирая руки. Галя рассказала о том, что произошло в школе.

— Не буду я проводить политинформации… Не смогу, не сумею… Мне уроки выучить — и то трудно, ты знаешь….

Отец погладил ее руку.

— Галя, ведь и это надо.

— Не знаю… не могу… Ничего не идет на ум… А с Боровым заниматься алгеброй… ну, как я могу? Я сама знаю ее очень плохо. И неспроста они выдумали это…

— Не может быть, Галя, не может быть! — возразил отец. — Это тебе только так кажется!

— Ты не знаешь, ты не знаешь! — не дала ему договорить Галя. — Это все Эльвира Машковская. Ну что я им сделала? За что они меня ненавидят?

— Галя… — отец привлек было Галю к себе, но она встала и отошла к окну. — Галя, неужели все? Право, я не верю….

— Все, все! — с ожесточением воскликнула Галя и со слезами на глазах продолжала:

— Ничего мне не надо… Не надо, не надо! Не пойду я больше в школу!.. Как они не понимают? Ведь пройдет же это все когда-нибудь… И я буду все делать… потом.

Григорий Матвеевич достал папиросы, закурил.

— Откуда им знать? — сказал он задумчиво. — Мы ничего не говорили никому. Может быть, пойти в школу, рассказать классному руководителю.

— Нет, не надо, папа… Пусть никто ничего не знает… «Эти второгодники»… Слышал бы ты, с каким презреньем это было сказано!.. Начнутся расспросы, сожаления. Не хочу!

Она сняла пальто, положила портфель на свой столик; открыла пианино, но тут же и закрыла, не взяв ни одного аккорда. Отец курил, глядя на пол.

— Я расстроила тебя, папа… прости… Галя положила руки на плечи отца.

— Холодно у нас… Давай заклеивать окна, папа…

Они работали молча, только изредка обменивались незначительными фразами. А в сердце теснились воспоминания; в воображении промелькнули лица Веры, Димки; стало чуточку неловко перед папой и… перед собой. Хотелось говорить о многом… Но как раз об этом, главном и самом важном, они старались не заговаривать.

Драма в семье Литинских произошла год тому назад.

Тогда они жили в большом приволжском городе, за тысячу километров отсюда. Елизавета Павловна, жена Григория Матвеевича, играла на сцене местного театра, но без особого успеха. В своих неудачах она обвиняла то мужа, скромного служащего, за которого рано вышла, то Галю, которой надо было уделять время, а времени не хватало… Еще в прошлом году многие стали замечать, что Елизавета Павловна стала нервной, раздражительной. Вскоре она сама призналась Григорию Матвеевичу, что любит другого — артиста, приехавшего на гастроли, и должна уйти к нему. Он — тот человек — уверял Елизавету Павловну, что здесь, в большом городе, ее талант затерялся; она должна поехать с ним на окраину страны, где ее дарование, по его словам, будет выгодно выделяться, будет тотчас замечено, и, кто знает, — путь оттуда до столичной сцены будет куда короче, чем от Волги.

И Елизавета Павловна кинулась туда.

Григорий Матвеевич готов был наложить на себя руки.

Галя плакала, упрашивала мать бросить, забыть того человека.

— Галя, Галочка, я сама не знаю, что я делаю… — отвечала мать, обнимая Галю. — Нет, знаю… все понимаю… А поделать ничего не могу.

— Ты гадкая, ты плохая! — вырывалась из ее рук Галя. — Я презираю тебя! Тебя все презирают!

В день отъезда матери Галя прибежала на вокзал; до отхода поезда оставалось несколько минут.

— Мамочка… милая… Вернись! Останься! — умоляла Галя. — Мы все забудем… Я упрошу папу… Только останься.

Галя говорила громко, рыдая. Около них собралась толпа зевак. Мать поспешила увести Галю в вагон, в тамбур.

— Я не уйду без тебя! Не уйду.

— Галя, Галочка… Это невозможно… — отводила виновато глаза от дочери мать. — Он не хочет этого… (Он — черноволосый красавец в шумящем плаще и шляпе — только что прошел в вагон). Он не хочет этого. Иди домой… Прости меня… Иди к папе… Он хороший, честный человек, не такой, как я… Я буду писать тебе… Иди, иди…

Прозвенел третий звонок — Галю едва оторвали от матери.

Целую неделю она не ходила в школу. Из живой, бойкой она стала тихой, ушедшей в себя, учиться стала хуже, особенно по математике. Она не могла сосредоточиться как следует ни на чем: начнет решать задачу, а мысли — далеко.

Приходя из школы, она заглядывала в почтовый ящик, ворошила па столе газеты.

— Письма не было?

Письма не было. Прошло два, три месяца, а письма не было.

Все здесь — дома и в городе — напоминало Григорию Матвеевичу и Гале ее — жену и маму, все пробуждало воспоминания о прошлом счастье. Григорий Матвеевич сгорбился, постарел, лицо потемнело; он ждал конца учебного года, чтобы уехать отсюда.

На последних контрольных работах Галя волновалась, нервничала, путалась; получала двойки; на контрольную по алгебре не явилась совсем. Так она осталась на второй год.

Они переехали в Т. Галя заявила отцу, что больше она учиться не будет. Ее все будут упрекать… Нет, она пойдет работать. Ей семнадцать лет.

Накануне нового учебного года пришло письмо. Мама писала с Дальнего Востока, спрашивала, как живет, как учится Галя; о себе — ничего. Но одна фраза, одно слово многое сказало чуткому сердцу дочери: «Я так наказана…» Отец не захотел читать ее письмо. Первого сентября он пошел в школу вместе с Галей. Сняв пальто в раздевалке, где хозяйничала тетя Паня, Галя вышла к отцу.