Рыдания сдавили мне горло, мешая говорить, и я стала целовать ему руки. Смущенный, он сказал своим певучим, ласкающим голосом:

— Мы с твоей матерью будем приходить по очереди. Я пришел первый потому, что ей необходимо было съездить в Швейцарию, чтобы уладить кое-какие дела. Не буду вдаваться в подробности. А вот мне хотелось бы побеседовать с твоим адвокатом. Он почему-то держит меня на расстоянии, и это настораживает. Боюсь, он собирается изобразить тебя на суде эдакой Матой Хари, которую злые, нехорошие торговцы медикаментами наняли шпионить за честным министром. Если тебе нравится такая линия защиты, что ж, пожалуйста. Но если ты сочтешь более выгодным заявить судьям, что мы по-прежнему составляем дружную супружескую пару, я, разумеется, охотно поддержу тебя. Главное, крепко запомни одно: на этой галере нас четверо — твой отец, твоя мать, ты и я.

Его слова, такие уверенные и спокойные, вернули меня к суровой реальности. Игра все еще продолжалась, и до конца было далеко. Там, на свободе, они размышляли, как себя вести, и их планы выглядели куда умнее моих. Поскольку Лекорр еще не раздобыл все нужные козыри, лучше было подбросить ему те, что могли бы мне помочь. Я спросила Фабриса, вызывали ли его в полицию. Да, вызывали, и допрос явно позабавил его:

— Теперь мы с инспектором Грандомом просто друзья не разлей вода. Я обещал ему билеты на ближайшие дефиле. И, если нужно, подсуну хорошенькую девочку. А за отца не беспокойся: в день обыска он как раз проводил экскурсию в замке Сюссиньо для европейской культурной миссии, заночевал в Ванне и ровно ничего не заметил. Он написал тебе письмо. Так что занимайся только собой. Сообщи нам, что тебе нужно из вещей, и обдумай, что будешь говорить Лекорру.

Господи, как же я могла пренебрегать таким сокровищем! Но надзирательница не дала мне времени умилиться. Тридцать минут — это тридцать минут, и она обрисовала ситуацию коротко и ясно:

— Ну все, хватит. На выход.

Фабрис рассмеялся, поцеловал мне руки и со словами «До будущей недели», вышел не оборачиваясь. Если он не хотел видеть, как я плачу, то поступил правильно: стоило ему исчезнуть, как нервы у меня не выдержали и я разрыдалась в голос. Да и все другие арестантки тоже. Полчаса назад тюремный коридор вибрировал от возбужденного ожидания. Теперь в нем царила мертвая тишь, прерываемая только всхлипами.

Вернувшись в камеру, я вспомнила, что хотела попросить у Фабриса. Фотографии. Папины, мамины и его. Особенно его. Как же мне хотелось прижаться к ним щекой!

Вообразите себя в машине, долго стоявшей под знойным летним солнцем. Камера, тесная, как купе спального вагона, превратилась в адское пекло. Мне казалось, будто меня посадили в микроволновку. Запах столовой на нашем этаже — смесь еды и жавеля — только усугублял мучения. Даже за полцарства я не отказалась бы от прогулки. Жара в этом году стояла такая, что даже надзирательницы ходили наполовину голые. Стоило мне выйти во двор, как они не спускали с меня глаз. Да и группа «авторитетных» бдительно следила за мной. На второй неделе моего заключения одна из арестанток, грузная толстуха в духе феллиниевских шлюх, вихляя бедрами, подошла и молча преградила мне путь. Ее густющие накладные ресницы хлопали так, что ветер поднимался. А когда она прикрывала веки, зрелище было такое, будто опускались венецианские шторы. Пухлое, точно из сдобного теста, лицо ничего не выражало. Наконец она заговорила, похвалив мои волосы пропитым и прокуренным басом шофера-дальнобойщика. И потянулась было, чтобы потрогать их, но я успела перехватить ее руку.

— Спасибо, но мне вполне достаточно комплимента.

Затем повернулась к ней спиной и медленно, очень медленно удалилась, сунув руки в карманы. Эта лаконичность шла вразрез с моим обычным многословием: как правило, я не скуплюсь на вопросы и ответы. Но в данном случае я не могла издать ни одного лишнего звука, во рту у меня было сухо, как в пустыне. Стоило ей бросить хоть слово или сделать знак, и мой прекрасный фасад разнесли бы вдребезги. Мне стало страшно, я знала, что рискую жизнью. Все эти девицы находились на грани истерики. Время от времени они собирались в кружок, и через три секунды начиналась драка. В центре под прикрытием других тел две фурии сражались насмерть. Настоящий Дантов ад. Во время следующей стычки я едва не стала их жертвой. Это произошло через несколько дней после первого инцидента. Победительница протиснулась сквозь толпу зрителей, держа в обеих руках клочья волос, выдранные из головы противницы. Зыркнув в сторону группы «авторитетных», она подскочила и стала размахивать передо мной своим трофеем. Меня испытывали на прочность. Ее руки от плеча до кисти были изуродованы старыми шрамами вперемешку со свежими царапинами. Эта ненормальная садомазохистка истязала то себя саму, то других. Она еще не сделала и трех шагов в мою сторону, а у меня уже пересохло в горле от ужаса. Заметь она это, меня ждал бы ад. Охота на слабых идет здесь круглый год. Как же предупредить катастрофу? Судорожно порывшись в памяти, я припомнила пару идиотских триллеров и вместо того, чтобы испуганно созерцать скальп, которым она торжествующе потрясала у меня перед носом, отвинтила крышечку бутылки «Эвиана» и отпила три глотка — спокойно, размеренно, один за другим. Эта наигранная медлительность составляет часть ритуала: всякая суетливость — свидетельство слабости. Затем я усилила впечатление, внушительно произнося слова и разделяя их для пущего эффекта короткими паузами. Пристально глядя ей в глаза, обращаясь к ней на «вы», я сказала очень тихо, что само по себе уже было необычно в этом сумасшедшем доме, где все орут:

— Слушайте внимательно. Если вы меня тронете хоть пальцем, я замочу всю вашу семью. Вам ясно? Не вас, а вашу семью.

Я была не очень-то уверена в себе. Трагедия не относится к моим любимым жанрам, и в любом другом месте такая дурацкая угроза вызвала бы лишь издевательский хохот. Но только не здесь! Эти несчастные дурочки живут как в фильмах. Заговорите с ними нормальным голосом, и они расцарапают вам физиономию. Зарычите, как Роберт Де Ниро в фильме Скорсезе, и они будут восхищенно повторять по тридцать раз каждую вашу реплику. Флери подобна птичьему двору, где с утра до вечера квохчут взбудораженные куры. Стоит следователю уронить какое-то двусмысленное словцо, как они подхватывают его, вцепляются намертво, точно в якорь спасения, и взвешивают, и измеряют, и выворачивают наизнанку, и перетолковывают, и перевирают, и непрерывно повторяют, повторяют, повторяют… Моя дурацкая фраза оказалась очень удачной, ибо вполне совпадала с моим теперешним имиджем. ППДА[71] без конца поминал меня в вечерних восьмичасовых новостях, газеты печатали мои фотографии и смаковали в десятках статей мои похождения, а цифры моих гонораров оставили далеко позади доходы всех прочих тюремных звезд, что мужчин, что женщин. Заключенным немного нужно, чтобы уйти от действительности в сказочные мечты, я же предоставила им для этого богатейшие возможности. Никто не держал меня за обычную арестантку. Никто, кроме Лекорра!

Вот уж с кем я не рисковала заболеть манией величия. Не успел он отправить меня во Флери, как тут же, еще не зарегистрировав протокол моего допроса, позвонил своим дружкам из «Монд». Но с тех пор ни звука! Казалось, он напрочь забыл о моем существовании. Прошла неделя, потом вторая, третья, а он все не подавал признаков жизни. Я была готова убить его. Но за отсутствием таковой возможности поступала как другие: слушала весь день по «Франс-Инфо» сообщения о биржевом курсе и мало-помалу превращалась в плаксивую арестантку, которая вылизывает свои раны, как кошка котят. К счастью, надо мной взяла шефство Беа. В отличие от других своих товарок по мукам, она не принимала тюрьму за Стену плача. И хотела слышать от меня только одно — смех. Ее неистребимый оптимизм взбадривал и меня. В тот вечер, когда надзиратели после визита Фабриса конфисковали принесенные им ароматные свечи, она осушила мои слезы, изготовив пару других. Каким образом? Оказалось, это очень просто: взять половинку лимона, вырезать мякоть, налить масла, опустить в него ватный фитиль — и пожалуйста, вот вам ужин при свечах. Уж эта Беа — романтика родилась вместе с ней. И при этом весьма деловая особа. Никто в нашем отделении не знал законы лучше, чем она. Все заключенные консультировались с ней. И тут шутки кончались. Рассуждая о праве, она выражалась не менее витиевато, чем министр юстиции. Даже забывала при этом про свой антильский акцент. Молчание Лекорра ничуть не удивляло ее.