— Попробуйте сделать обратное, часто это дает гораздо лучшие результаты. У лжи быстрые ноги, она успевает обогнуть всю землю еще до того, как ее нагонит правда.

Поль позеленел: над ним насмехаются! Мне показалось, что он сейчас встанет и уйдет. Но тут сидели Гарри, Александр и издатель, и он сдержал свои эмоции до конца ужина, хотя больше не произнес ни слова. Когда все вернулись в гостиную, он взял Клеманс под руку, и они удалились.

Я не придала этому значения. И напрасно. Адская машина уже была запущена, а мы вступали в бой с разрозненными силами.

Но, пока суд да дело, праздник продолжался. Клеманс уговорила меня слетать на «Конкорде» в Нью-Йорк — за покупками. Вернувшись оттуда, я уехала на уикенд в Лугано с Александром. Архитектор из ваннского департамента архитектурных памятников переделал деревянную лестницу Кергантелека в каменную. Я устроила себе каникулы на Сейшелах в компании своего тренера по гимнастике. Моя мать создала еще два акционерных общества в Лозанне. Так все и шло. В течение полутора лет мое существование во всем уподоблялось беззаботной жизни миллионеров. Один только Гарри поддерживал меня в боевой форме. Александр медлил с разрешением на выпуск новых медикаментов, и «Пуату» охотно прибегла бы снова к моей помощи. Излишне объяснять, что об этом и речи быть не могло: мне хватило бы моих денег на тысячу лет вперед, но на тысячу лет сладкой жизни, а не работы. И, когда я посылала Гарри подальше, он мрачнел как туча. Обычно он обрушивал свой гнев на Александра. Почему? Потому что тот желал, чтобы «Пуату» жертвовала деньги новой Опере на площади Бастилии, которую любил посещать. Его каприз приводил Гарри в ярость:

— Кому, к дьяволу, нужен этот идиотский балаган, эти картонные декорации, эти пузатые гении тенора с их итальянскими завываниями! У Оперы, видите ли, средств не хватает! Ну так пусть плачется на бедность педикам и старым козам, которым по вкусу весь этот китч. Ведь платят же богачи в ресторанах, и платят щедро. Почему бы им не подкинуть деньжат и Опере?!

Ответ простой: потому что командовал здесь Александр. Всякий раз как Гарри заводил речь о том, что больные грудной жабой рискуют погибнуть от немецких медикаментов, министр отвечал, что они потолкуют об этом после того, как он увидит на сцене «Тоску», «Травиату» или еще какой-нибудь бенефис очередной примадонны. Честно говоря, я любила посещать оперу примерно так же, как ждать, когда высохнет побелка на стене. Тем не менее я относилась к этой вечерней лирической повинности как истинный философ. Я, но не Гарри. Он уже перерос возраст, когда в обещания верят как в Деда Мороза. Нынешний режим стал ему ненавистен. Теперь он вешал всех собак на Миттерана:

— Ну и жулик! Первые семь лет — для избирателей, вторые семь — для друзей. Отныне все продается. Пустить эту змею подколодную в Елисейский дворец — все равно что козла в огород. Подумать только: эта банда смогла убедить народ, что лишь она и способна отличить добро от зла! Нет, Франция — просто страна дебилов.

В конце концов он со скрытой яростью тащил меня в Оперу, где в антрактах, встречаясь с Александром, начинал расшаркиваться перед ним. Мой милый любовник с садистским наслаждением заставлял Гарри хвалить представление и упивался его комплиментами, как младенец материнским молоком. Но однажды Гарри не выдержал и сорвался. И дела сразу пошли под откос.

Это случилось в большом фойе Оперы Бастилии. Мы пришли послушать два первых акта «Нормы» с Монтсеррат Кабалье — два центнера жира в роли соблазнительной друидессы. Дармон, как обычно, прохаживался от группы к группе, улыбаясь направо и налево, пожимая руки, отходя в сторонку то с тем, то с другим. Даже в быстром темпе все эти светские любезности занимали немало времени. Каждый хотел использовать свой шанс. Париж обожает благосклонность министров. И ускользнуть от просителей невозможно. Дармона перехватил, можно сказать, налету, хроникер из «Фигаро Магазин»; он вел увлеченную меломанскую дискуссию со своим коллегой-журналистом, автором передовиц в «Нувель Обсерватер», который соглашался с ним по всем пунктам, а особенно в том, что их статьи никоим образом не должны отражать это трогательное единство мнений. Александр не доверял ни тому, ни другому. Вернувшись к нам, он излил свою желчь:

— Как подумаю, что эта парочка газетных аристократов возглавляет крестовый поход в защиту общественной морали, просто плакать хочется. Париж — мировая столица философствующих халявщиков. Мы должны слушать их рассуждения о демократической бдительности, а они тем временем не пропускают ни одного светского приема, ни одной оперной премьеры, не сходят с телеэкранов и жируют за счет государства. До чего же мне осточертели эти «совестливые» господа: их шоферы развозят своих хозяев по всем тусовкам, где пахнет деньгами, а мне приходится вместо того, чтобы наслаждаться музыкой, ублажать их речами об Ираке и Сараево. Но уж будьте уверены: когда этих бульдогов принимаешь с глазу на глаз, они тут же превращаются в ласковых пуделей. Предел их мечтаний — чтобы Дядюшка пригласил их в свой очередной официальный вояж.

Гарри соглашался с каждым словом Дармона: он был идеальным собеседником для того, кто упражнялся в цинизме. Однако ему нравилась и роль адвоката дьявола, и он, к великому моему удивлению, заступился за обоих «мыслителей» из «ФигМага» и «НувОбса», процитировав Бенжамена Констана[54]: «Живи как можешь, суди как должно». Этот всплеск эрудиции не входил в его обычный репертуар, Александр и тот поперхнулся от неожиданности:

— А я-то думал, вы читаете только свои банковские отчеты.

Гарри, конечно, воспринял этот комплимент как пощечину своему самолюбию и, будучи неотесанным мужланом, тут же ответил знатной оплеухой. Но, разумеется, не самому Александру, а бедняжке Монтсеррат, которую изничтожил одной фразой:

— Я боюсь за нее: она так пылко поет, что того и гляди сожжет дотла весь свой жир.

Как и следовало ожидать, Александр счел эту грубость посягательством на честь королевы вокала. Его снобизм сдавал позиции медленнее, чем социалистические принципы. Он легко терпел сомнения в искренности своих политических убеждений, но не в культурных вкусах. Он и глазом не моргнул бы, слушая нападки на Миттерана, но стоило хоть чем-то задеть одну из его любимых оперных див, как он ставил дерзкого на место едким, как кислота, тоном:

— Это вам не Джонни Холидей на стадионе Парк де Пренс. Здесь микрофонов не ставят. К счастью для нас, кроме матчей МО[55] и «Тур-де-Франс» в жизни есть и другие удовольствия. Но вы, англичане, никогда ничего не смыслили в музыке. Даже ваш Гендель и тот был немцем.

И, переведя дыхание, он медленно, словно высказывал давно назревшую мысль, добавил:

— Вам следовало бы меньше пить.

Я испугалась, что разговор зашел слишком далеко. Кому понравится такое оскорбительное обвинение на людях! Но многочисленные враги Гарри давно уже ставили ему в вину пристрастие к алкоголю, и у него было заготовлено несколько удачных ответов. Оставалось только выбрать в своих закромах самый подходящий:

— Когда генералы Линкольна обвиняли Гранта[56] в алкоголизме, президент всех их посылал подальше, рекомендуя пить то же виски, что и он. Принимая во внимание все услуги, которые я вам уже оказал, вам следовало бы внять этому совету. Я охотно назову вам марку своего любимого бренди, и вы сможете подарить мне бутылку. Или даже целый ящик.

Дело явно пахло скандалом. Дармон вышел из себя:

— Когда настанет ваш черед явиться на допрос к следователю Лекорру, расскажите ему о Гранте и Линкольне: XIX вам очень идет — я имею в виду не только век, но и округ тоже[57]. И еще: мне не нравится ваш тон. Вы забыли, с кем говорите. Как бы вам не пожалеть об этом.