— Мне рассказали про ваше высокое положение, и я ожидала увидеть важного босса в тройке, с тонкими губами и таким ледяным, пронизывающим взором, что так и хочется выложить все начистоту.

Он сел и ответил мне неспешным рокочущим басом, в котором слышался превосходный английский акцент:

— Это типичное заблуждение нашей эпохи: люди одержимы стремлением совместить логику и реальность. Вынужден разочаровать вас: я не учился в ENA[6] и потому вошел в жизнь без престижных дипломов. Так что не обессудьте. Но мне тем не менее есть что сказать.

Вслед за чем он обволок меня взглядом любящего папочки; от таких взглядов сразу чувствуешь себя маленькой девочкой летом, на каникулах. Теперь я вспоминаю это тем более ясно, что в последующие годы его лицо выражало эту искренность в моем присутствии так же часто, как растет трава в Сахаре. А здесь, среди причудливых созданий мира моды, его воображение давало сбой, и он явно терялся, пытаясь определить, кто есть кто. Поскольку я всегда держусь на людях холодно и независимо, он наверняка счел меня бессердечной злыдней; тем не менее, когда Пипикака подбежала к нему с приветствием, он поблагодарил ее за то, что она усадила его рядом со мной. В ответ дама предостерегла его:

— Не доверяйте Ариэль, это инфернальное создание.

— Ну и прекрасно: я ценю небеса за их райский климат, но знакомства предпочитаю заводить в аду.

В общем, мы превосходно поладили, и я окончательно покорила его, когда он узнал, что я бретонка с берегов залива Морбиан. Ему никогда не приходилось бывать там, но он слышал, что это рай земной. Я принялась с жаром восхвалять родные места и совсем очаровала его, сообщив, что родилась на острове Монахов. Тут бы мне и насторожиться: он заставил меня дважды повторить все это — исключительный случай для человека, который, услышав некую информацию, сразу укладывает ее в памяти так же надежно, как нужный документ в досье. Он хотел знать об острове абсолютно все и страшно удивился, что там никогда не жили монахи. А этот факт составляет один из предметов нашей гордости.

— В старину наши земли принадлежали монахам Сен-Жильда-дю-Рюис, вот и все. Но монахи там не появлялись. Да и у нас самих никогда не было сеньора.

— Пф, эти сеньоры… Пустое место! Я их вот где держу, этих сеньоров!

Его ответ покоробил меня. Во-первых, при Старом режиме люди расстилались перед сеньорами, во-вторых, такой сеньор был у всех — у всех, кроме нас! И потом, я ненавижу эти пошлые высказывания мужиковатых нуворишей с их грубыми голосами: сказал — как скотину заклеймил. Я тотчас поставила его на место — вернула, так сказать, в стойло:

— Браво, но это звучит банально. Нынче никто не боится обливать грязью сеньоров. Это куда легче, чем оплевывать бедняков.

Мне показалось, что он сейчас бросится меня обнимать. Я доставила ему несказанную радость. Он заговорил о том, чтобы взять меня на работу в «Пуату». Им просто необходимы такие люди, как я. Интересно, для чего? Секрет. Мы еще не были так близко знакомы, чтобы откровенничать. И остановились на этой стадии, ибо Клеманс Сен-Клод, выпив кофе, встала и спросила, не будет ли он так любезен проводить ее. В своем фурро из золотой чешуи от шеи до пола она выглядела кольчугой, повешенной на стене замка. Кроме того, она была ниже меня на голову и испепелила меня взглядом, когда Сендстер поцеловал мне руку и попросил обдумать его предложение. Чтобы окончательно раздавить эту дрянь, я изобразила полнейшее равнодушие к знаменитой фирме ее супруга:

— Хорошо, обещаю. Дайте мне несколько дней на раздумья, а потом обратитесь к кому-нибудь другому. Договорились?

Он улыбнулся, взял Клеманс под руку и ушел.

В общем-то Сендстеру было плевать на влиятельных людей; он осмеивал их на манер брюзги Катона[7], но по вечерам все же пробирался на их рауты. В Париже нет ничего банальнее подобной изворотливости, и я забыла бы о его предложении через три дня, если бы поведение Фабриса не заставило меня хлопнуть дверью. Мой дорогой супруг вот уже который день пренебрегал домашним очагом. Бедный дурачок, он размахивал своей чековой книжкой, как тореро мулетой, Аника висла у него на шее, и он считал это любовью. Я плакала от ярости — но невидимыми миру слезами, текущими где-то внутри, тяжелыми, медленными слезами злобы, готовой взорваться. В его присутствии я молчала, чутко прислушиваясь только к приступам боли в желудке, где дозревала моя язва. Теперь я твердо решила, что Фабрис дорого заплатит мне за свои пасторали, и с нетерпением ждала, когда Сендстер подаст мне знак. Что вскоре и случилось.

Ровно через неделю после приема у Dior он позвонил мне в агентство и предложил пообедать с ним. Это было ужасно некстати: с окончанием парижской Недели мод мы целыми днями висели на телефоне, чтобы пристроить наших девиц на показы в Милане. У меня не было минуты свободной. Но я решила устроить бяку Фабрису, исчезнув на пару-тройку часов. Мой дорогой глупенький супруг думал, что работать — значит подписать до обеда два чека и три письма, чмокнуть жену в лобик и поразмышлять о том, какой фильм он пойдет смотреть после обеда. Ничего, пускай хоть разок попотеет!

По дурацкой случайности именно эта безмозглая курица Аника открыла Сендстеру дверь и провела в мой кабинет. Когда ее взгляд падал на меня, в нем горело желание кинуться и растерзать; тем не менее ее ноги выглядели вдвое длиннее, чем у нас, простых смертных. Сендстер сразу обратил внимание на ее безупречную грацию.

— Она словно из пены морской, ей-богу! Легче воздуха!

— Вот именно. И, чтобы быть еще легковесней, вытряхнула у себя из мозгов все до одной мысли.

Он понял и тотчас оставил эту пустячную тему. Мой кабинет ему очень понравился. Простота неизменно производит большое впечатление на деревенских помещиков, принимающих позолоченные завитушки Букингемского дворца за идеал элегантности. Здесь же царило свободное пространство, и какое пространство! Пол был из светлого дерева, стены я выкрасила шероховатой светло-бежевой краской «под известняк». Комната казалась пустой, зато всю стену занимала огромная репродукция «Рождества Христова» Симона Вуэ[8], в ярко-синей лакированной раме. На столе высилась внушительная серебряная лампа под прозрачно-голубым абажуром, а портьеры от Versace в золотых, серебристых и ярко-синих тонах на широких окнах довершали это впечатление роскошного простора. Вдобавок явились девушки-фотографы из «Элль Декорасьон», и этот изыск подвиг Сендстера на комментарий вполне в его духе:

— Я вижу, дела у вас идут отлично!

Бедняга, видеть-то он видел, да только не то, что нужно. Этого Вуэ музей города Ренна преподнес моему отцу в качестве платы за предисловие к одному из их каталогов; портьерные ткани оказались с бракованным тиснением, и Донателла попросту избавилась от них, а мебель и черные стулья были куплены в IKEA… Но все это было неважно: если «мистер Пиквик» собирался сделать мне выгодное предложение, глупо было жаловаться на нищету. Самым что ни на есть светским тоном я закрыла денежную тему, как захлопывают железную дверь:

— Что вы хотите, в этом и заключается магия моды. Она не требует специальных знаний, и в ней полно невежд, но и сорняк подчас дает прелестные цветы.

Он буркнул: «Ясно», этот его словесный фетиш чаще всего не имел под собой оснований и был ложью, ибо ничего ему не было ясно. Но он все-таки спросил, как зовут моего декоратора, «если предоставление данной информации лежит в пределах возможного». «В пределах возможного», скажите, пожалуйста! Эта затейливая формулировка подходила ему как корове седло. Я невинным голоском спросила, где он научился подобным словесным выкрутасам.

— Такой стиль принят в «Пуату», вот у меня иногда и вырывается словцо в духе фирмы. Не обращайте внимания, за столом я буду говорить как нормальный человек.