Не желая выглядеть в моих глазах дойной коровой, он засыпал меня вопросами. Ему хотелось знать все: где, когда и при каких обстоятельствах были сделаны эти фотографии, какие люди нас сопровождали. Я сообщила ему лишь самое основное — с какой стати украшать излишними разоблачениями эту помойку, территорию его журнала?! Я была уверена, что в данном отношении он и сам не подкачает: подаст мою историю под своим фирменным соусом, сопроводив ее какой-нибудь идиотской моралью. В общей сложности его записи умещались на одной страничке, но он изобразил великого магната СМИ, заверив меня, что его службы раздобудут тысячи подробностей о фильмах, показанных на том Каннском фестивале, и о контрактах, подписанных на Кот д'Ивуар. Бедняга — он принимал свои архивы за информационные закрома «Интеллидженс Сервис». Я не посмеялась над ним, хотя прекрасно знала по собственному опыту, что документалисты «Флэш» — полные ничтожества, не способные отыскать нос у себя на лице: каждую неделю на страницах светской хроники они ухитрялись переврать имена наших манекенщиц и названия домов моды, предоставивших им туалеты.

Тем не менее я учтиво проводила его до двери, лишний раз напомнив, что он волен писать все что угодно, лишь бы не выдавать того, кто предоставил ему фотографии. Полностью обделенный чувством юмора, он высокопарно заверил меня, что сохранение в тайне источников информации для него святое. На этой напыщенной декларации мы с ним и расстались. Наверное, он считал себя в высшей степени благородной личностью. В чем сильно ошибался. Впрочем, по части благородства я тоже была не на высоте. Мне даже чуть не стало стыдно за себя. Но, к счастью для моего самолюбия, я могла укрыться за словом «месть». И для того, чтобы она оказалась действительно страшной, была готова стучаться в самые подозрительные двери. Это старо как мир. Еще древние римляне говорили: ad augusta per angusta[96].

Прошла неделя, и вот моя фотография в длинном платье на обложке «Флэш» замелькала во всех газетных киосках Франции. Арт-директор выбрал снимок, сделанный в Каннах, где я об руку с Александром поднималась по лестнице Дворца фестивалей. Такого приятного сюрприза я даже не ожидала: Бек говорил лишь о возможности напечатать ее внутри журнала. Я испугалась, что теперь не смогу сделать и шага, чтобы меня не узнали. И первым моим побуждением было кинуться в парикмахерскую — подстричь и высветлить волосы. Этого оказалось вполне достаточно. В последующие дни никто как будто не узнавал светскую даму с длинными волосами в бизнесвумен, которая торопливо бежала по улице, пряча лицо. Зато в нашем кругу я произвела настоящий фурор. Все сплетницы от моды повисли на телефонах, чтобы смачно обсудить это событие. Я готовилась к самому худшему. И в конце концов начала думать о себе как о продажной девке, для которой оскорбления были родом промоушна. Ничего подобного: меня поздравляли со всех сторон. Тщетно я уверяла, что моей заслуги в этом нет, что я понятия не имею, откуда взялись эти снимки, — никто не слушал. Все пели одну и ту же песню:

— Браво, дорогая! Не спускай им. Все эти ворюги считают власть пещерой Али-Бабы. Защищайся. Отомсти за себя. Отомсти за всех нас…

Я вовсе не собиралась заходить так далеко, изображать бульдога, готового растерзать кого угодно, или народную героиню, несущую свое бесчестье как знамя. Высокие чувства не моя стезя. Поэтому я притворилась скромницей и отшила газетчиков, требовавших у меня интервью. Все равно у меня не было выбора. Мэтр Кола, выскочивший, как чертик из коробочки, метал громы и молнии:

— Вы что, с ума сошли? Вы забыли, что именно в данный момент я веду процессы против всех газет, которые обвиняю во вмешательстве в ваше частную жизнь? И мои действия увенчаются успехом лишь в той мере, в какой я смогу доказать ваше твердое намерение оставаться в тени. Частная жизнь — вот наше смертельное оружие, но оно будет эффективно только при условии, что вы будете держаться подальше от СМИ. И хотя статья 8 Европейской конвенции прав человека и статья 9 гражданского кодекса высказываются по этому поводу совершенно недвусмысленно, все адвокаты газетчиков явятся в суд, размахивая журналом «Флэш». Я рассылаю во все редакции меморандумы, где прямо выражается ваше стремление не попасть в разряд публичных особ, а вы тем временем творите бог знает что… Ну где же тут логика?!

Боялся ли он, что от него упорхнет гонорар, или действовал в пользу Александра, которого должна была устраивать эта стратегия молчания? Не знаю, это так и осталось тайной. Я разыграла святую наивность, поклялась, что понятия не имею, откуда взялись эти фотодокументы. Пускай сражается с «Флэш», если хочет! Пока суд рассмотрит дело, моя месть уже свершится. А сейчас главное — чтобы Александр продолжал доверять ему. Я знала, что адвокат шпионит за мной в его интересах, и таким ценным козырем ни в коем случае нельзя было пренебречь. Поэтому, когда мэтр Кола сказал, что ходят слухи, будто я пишу книгу, я не послала его к черту, а, напротив, осыпала сладкими уверениями в своей лояльности: если я позволю себе столь вульгарный поступок, он будет первым, кто о нем узнает; я никогда не опубликую ни одного слова, которое он предварительно не прочел бы, и так далее, и тому подобное… Вероятно, он действительно счел меня идиоткой, но мне помогает моя здоровая натура, и я нравлюсь себе в любых ролях. Впрочем, скоро мне пришлось исполнить совсем другую — роль коварной интриганки. И не просто так. Угадайте, кто появился на горизонте через три дня после публикации во «Флэш»? Мой старый друг Гарри!

С ним и речи быть не могло о простом телефонном звонке. Он ведь целиком живет в прошлом и воображает себя героем политических детективов в духе Джона Ле Карре. Этот свихнувшийся романтик был убежден, что я затаилась и бдительно охраняю свое инкогнито. И он послал мне связника. Когда я вышла из дома на площадь Дофины, какая-то туристка-индианка, уткнувшаяся в карту Парижа, спросила у меня дорогу в Сент-Шапель. Пока я объясняла ей, как туда пройти, она сунула мне в руку визитную карточку. Послание было более чем кратким:

Встречаемся сегодня вечером в 21 час в «Калькутта Шик», проезд Брэди.

Целую, Гарри С.

Никаких сомнений: это был его почерк.

Честно говоря, я скучала по этому толстому дурню. Со дня моего ареста он исчез из поля зрения. Тщетно Мишель Лекорр вызывал его на допросы. Говорили, будто он скрывается за границей. Кто-то видел его в Соединенных Штатах. Однако, где бы он ни был, у него явно остались здесь друзья, ибо он прислал моей матери три письма с парижским штемпелем. В них он продолжал грозиться своим компроматом как кнутом, и все они были написаны в его духе — задушевные и донельзя таинственные — вылитый полковник Бруйяр. Даже то послание, где выражались соболезнования по поводу смерти папы, он сопроводил постскриптумом:

Будьте осторожны, дорогая Мари, и сожгите это письмо сразу по прочтении.

Мать, конечно, воздержалась от этого. Ее тоже было не переделать. Тем же вечером я наведалась в «Калькутта Шик». Только в Париже люди осмеливаются посещать мерзостные заведения такого типа — например, «Хиросима, любовь моя» или «Небесные бродяги» — сборище роскошных бомжей в изодранных майках от Galliano и в норковых манто, исполосованных бритвой. Проезд Брэди, выходящий на Страсбургский бульвар, моментально погружал вас в атмосферу Индии. Даже тамошние вывески и те казались написанными на санскрите. Воздух был пропитан ароматами курений. В дверях меня встретил настоящий колосс — метр девяносто в высоту и минимум сто тридцать кило веса. Может, он и принимал себя за Рембо, но выглядел скорее гигантской куклой-неваляшкой, хотя даже и в этом качестве заслонял весь свет; одной его тени хватило бы, чтобы укрыть вас от опасности. Когда он провожал меня к столу, его рубашка трещала под напором бицепсов. И вдруг из этой горы мяса изошел тоненький свистящий фальцет: