Уилл подошел к буфету, стоящему в Клермон-Холле рядом с камином. Поспешно налив себе на два пальца бренди в хрустальный бокал, он отпил половину одним глотком, потом поставил графин на серебряный поднос и уселся в кожаное кресло у камина.
— Господи, — прошептал он, — как я мог так отреагировать на нее? — Более того, ему хотелось проникнуть в нее так глубоко, чтобы ее страстные крики донеслись до небес.
Но что еще удивительнее — он хотел ее не меньше, чем она его. Его сердце и душа откликались на то, что он читал в ее глазах.
Уилл резко встал и швырнул хрустальный бокал в камин. Бокал со звоном разлетелся на множество мелких осколков, которые дождем посыпались в огонь.
— Быть того не может… — пробормотал герцог. — Просто не может быть…
Ему необходимо было на чем-то выместить свою злость — все равно на чем. Он схватил бильярдный кий, разломил его на две части и швырнул обломки в стену. Затем присел на корточки и закрыл лицо руками, охваченный чувствами, доселе ему неведомыми.
Что с ним происходит?
«Любовь, дурак проклятый. Любовь…» — подумал он не в силах произнести это слово вслух.
Уилл запустил пальцы в волосы, потом встал на ноги.
И это очень опасно. Опасно по многим причинам. Но что еще хуже — это опасно для Люсинды.
Он, Уилл, не мог быть тем мужчиной, который ей нужен, — это несомненно. Можно тома написать о его прегрешениях. Его отец был прав в одном: ему никогда не стать настоящим герцогом.
Более того, он не сможет стать тем агентом, каким должен быть, если в сердце его будут биться такие чувства.
Или сможет?
Уилл оперся о бильярдный стол, глядя на огонь в камине. А может, именно эти чувства и делали его подходящим человеком для такого задания? Ведь теперь у него стало больше жизненно важных причин защищать Люсинду, не так ли?
Он обеими руками ухватился за край бильярдного стола, так что костяшки пальцев побелели. Но это безумие! Сумасшествие! Бесчисленное количество раз ему удавалось устоять перед такими отношениями. Флирт и физическая близость с женщинами помогали ему заполнить пустоту, образовавшуюся за годы его работы на корону и государство.
А если всего этого было недостаточно? Что, если теперь ему требовалось… что-то другое? Но разве часы, проведенные за расследованиями, не лишили его возможности чувствовать?
И все-таки он не мог отпустить Люсинду. Чем больше он узнавал ее, тем больше ему хотелось узнать ее лучше.
Если он поддастся этому сумасшествию, это может стать для него отпущением грехов, началом новой жизни, когда в душе у него будет больше любви, чем отвращения и злости. Но как быть с его прежней жизнью? Его долг перед юными коринфянами нельзя оплатить деньгами.
Оттолкнувшись от стола, герцог прошел к окну и посмотрел на Сент-Джеймс-сквер. В стекле он увидел и свое отражение — волосы взъерошены, нет шейного платка, а щетина на подбородке требовала немедленного бритья. И еще — эти глаза.
«Почти такие же мрачные, как ад, откуда ты и явился», — сказал бы его отец.
— Она не может любить тебя, дурак, — прошептал Уилл, глядя сквозь свое отражение на сквер внизу. Уже зажигали уличные фонари, и спускались сумерки.
«Я мучаю самого себя совершенно напрасно, — вдруг осознал Уилл. — Такая женщина, как Люсинда, не может полюбить такого мужчину, как я».
Какой-то экипаж подкатил к парадной двери и остановился. Герб Клермонов можно было лишь с трудом разглядеть в тусклом свете сумерек.
— Черт побери! — прорычал герцог, наблюдая, как слуга соскакивает с облучка и спешит открыть дверцу кареты. — Только этого не хватало…
Его брат Майкл появился первый. Он потрогал свой шейный платок, пригладил и без того безукоризненно причесанные волосы, потом протянул руку кому-то, сидевшему в карете.
Тут появилась женская рука в изящной перчатке, а потом — плечо, задрапированное ярко-красной шалью. И наконец, на тротуар ступила леди Клермон, мать Уилла. Под капором можно было разглядеть серебристые пряди в ее темных локонах. Она постарела с тех пор, как он в последний раз видел ее. Но все-таки никто не смог бы отрицать, что герцогиня все еще потрясающая женщина, несмотря на свой возраст — ей было уже пятьдесят пять.
Она остановилась, оправляя юбки, и посмотрела на дом. На лице ее отразились смешанные чувства.
Уилл отвернулся от окна и медленно пошел к двери, он не спешил встретиться с нежданными гостями. Но он прекрасно знал, как трудно было его матери решиться приехать сюда. Воспоминания о ее жизни с отцом в этом доме были очень болезненными. И ему, Уиллу, сейчас меньше всего хотелось встречаться с членами семьи.
В коридоре он увидел Смизерса — слуга был потрясен, о чем свидетельствовали его поджатые губы.
— Ваша светлость, — начал Смизерс, шагая в ногу с Уиллом, — ваша семья…
Уилл невольно засмеялся; по крайней мере, он всегда знал, чего ждать от верного слуги. Странно, но от этой мысли ему стало легче, и он похлопал Смизерса по спине.
— Да, моя семья. Я знаю. Спасибо, Смизерс. Хотя… Знаешь, этим мог бы заняться Петерсон.
— Позвольте сказать откровенно, ваша светлость, но герцогине и лорду Майклу требуется особый уход, а Петерсон в этом деле не силен, знаете ли.
Тут уж Уилл расхохотался.
— Да, Смизерс, полагаю, ты прав.
Теперь, когда все стало на свои места, Смизерс откашлялся и принялся за дело.
— Ваша светлость, могу ли я предложить Розовую комнату для вашей матушки и…
— Делай, как считаешь нужным, Смизерс, — перебил Уилл.
— Хорошо, сэр, — ответил слуга и быстро направился к лестнице.
«Ох, если бы Смизерс мог так же хорошо управлять и моей жизнью», — подумал Уилл. Немного постояв в холле, он направился в фойе.
Когда был жив отец, приготовления к ужину проводились с предельной тщательностью. Полагалось зажечь свечи, которые отбрасывали теплый свет на всю комнату. А еду следовало готовить так, чтобы она была аппетитной и вкусной. И весь штат слуг всегда ужасно переживал за то, как приготовлено и подано каждое блюдо. Хрусталь, фарфор и начищенное столовое серебро сверкали, а скатерти и салфетки всегда были накрахмалены до хруста и идеально отглажены.
Но Уиллу совсем не нравились блюда, которые подавали в этой богато обставленной комнате, а картины с пасторальными сценками, висевшие на стенах столовой, еще больше раздражали его.
Поэтому самым первым его распоряжением после того, как он унаследовал титул, было следующее: никогда не подавать еду в этой столовой.
Уилл с удовольствием наблюдал, как отцовское кресло закрывали голландским полотном, а столовое серебро он раздал уличным мальчишкам, которых нашел в доках. Сначала они подозрительно посмотрели на него, когда герцог явился с мешком сокровищ, но быстро изменили свое мнение о нем, когда он начал раздавать мальчишкам вещи, на которые те могли бы прокормиться в течение целого года.
Если бы отец увидел такое, это убило бы его. Именно поэтому Уилл так и поступил.
Теперь брат и мать сидели за круглым столом в гостиной. Сидели, как ни в чем не бывало. И Уилл вынужден был признать, что не подумал о своих близких.
— Если бы я знал, что вы приедете, Смизерс явно следил бы затем, чтобы ужин был подан в столовой, — сказал он, отрезая кусок баранины и отправляя его в рот.
Герцогиня пригубила вина и улыбнулась сыну.
— То, что хорошо для тебя, хорошо и для нас, Уильям, — спокойно ответила она.
— В том-то и проблема, — возразил Уилл, бросая нож и вилку на стол.
— Довольно утомительно постоянно спорить на одну и ту же тему, не правда ли? — в раздражении заметил лорд Майкл Рэнделл. Его лицо — точная копия Уилла — выражало неодобрение.
Герцог посмотрел на младшего брата — так и задушил бы его, если бы не любил настолько сильно. В детстве они были неразлучны, и их юношеские проделки выводили из себя почти всех гувернанток к югу от Римского вала[4]. А потом ненависть отца к старшему сыну возросла настолько, что Уилл отдалился от Майкла, чтобы уберечь мальчика от неприятностей.
