— Одри… Одри, моя дорогая девочка… — Дед осторожно приблизился к ней, она села. Лицо ее покраснело и распухло от слез, как у ребенка, жакет и юбка синего костюма сбились на сторону. — Деточка моя, что с тобой? — Но она лишь трясла головой и плакала, ей никак не удавалось справиться с собой.

Господи, ну как она ему скажет? Где ей взять силы, чтобы уехать? Но она должна, больше ждать нельзя. Довольно тратить жизнь на горничных и дворецких, на недоваренные и переваренные яйца к завтраку, на соблюдение раз и навсегда установленных ритуалов, на Аннабел, на ее новорожденного ребенка. Прочь от них от всех, Одри дошла до предела.

— Дедушка… — Она посмотрела ему в глаза и почувствовала прилив мужества. Он осторожно присел на край кровати, понимая, что услышит сейчас нечто очень важное. Может быть, она собралась замуж? Но за кого? Она почти все время проводит дома, с ним, иногда только ужинает у кого-нибудь из своих подруг по пансиону мисс Хэмлин или у Харкорта с Аннабел. — Дедушка… — У нее перехватило горло, но все равно она должна выговорить эти слова, какую бы боль они ему ни причинили.

Сердце у нее разрывалось, ведь он столько уже пережил — смерть сына, жены, переживет ли это? — Дедушка, я уезжаю.

Сначала он, казалось, не понял. Потом до его сознания дошел смысл сказанного. Много лет назад в этой же комнате те же самые слова произнес Роланд.

— Куда же? — ровным голосом спросил он.

— Пока не знаю, еще не решила. Но я должна, должна уехать… в Европу, хотя бы на несколько месяцев… — шептала она, и ему казалось, что он сейчас умрет. Нет, он не позволит ей убить себя… Он слишком стар, все, кого он любил, в конце концов его оставляли… Какое это невыносимое страдание, какая боль. Никого нельзя любить так сильно, как он любит ее, но тут он над собой не властен. Эдвард Рисколл с мучительным стоном протянул к ней руки, и она бросилась ему на шею. Он крепко обнял ее — ах, если бы можно было удержать ее навеки! Но она так же страстно рвалась прочь.

Поезд в Чикаго отправлялся из Окленда, и Аннабел с Харкортом и дед поехали провожать Одри. Она отказалась лететь самолетом, ей хотелось как можно полнее насладиться всеми впечатлениями поездки на восток. Все то время, что они плыли на пароме через залив, Аннабел без умолку трещала, Харкорт же бросал поверх ее головы многозначительные взгляды на Одри, казалось, он вот-вот схватит ее в объятия и прямо на глазах у жены страстно поцелует в губы. Он был ужасно смешон, но Одри было не до него, ее тревожил дедушка. Он в последние дни вел себя очень сдержанно, а сегодня утром и вовсе не произнес ни слова, молчал за чаем, не стал есть яйцо, хотя Одри наняла для него великолепную повариху, и даже газету не раскрыл. Ему очень нелегко, это и постороннему ясно. Одри с тяжелым сердцем закрыла последний чемодан и в последний раз обвела взглядом свою комнату. Она смертельно боялась, что после ее отъезда у него случится инфаркт или инсульт, или — того хуже — он медленно начнет угасать от тоски. И все равно, ему и Аннабел необходимо раз в жизни остаться без нее, хотя бы на несколько месяцев, а она тем временем одним глазком поглядит на мир и немного утолит свою жажду странствий. Одри тысячу раз обещала им, что вернется очень скоро, но они ей не верили.

— В сентябре я уже буду дома, самое позднее — в начале октября, — убеждала она деда, а он лишь печально глядел на нее и качал головой. Слышал он, слышал такие же уверения много лет назад, но Роланд не вернулся из странствий, больше он его никогда не видел.

— Ах, дедушка, как ты можешь сравнивать!

— А почему мне не сравнивать, Одри? Почему, собственно, ты должна вернуться? Из чувства долга, ответственности за меня? Разве этого довольно? — Он говорил с горечью, но, когда она заявила, что готова ради него остаться, он не позволил ей отказаться от поездки. Он знал, как много она значит для нее, знал, что должен ее отпустить, как ни мучительна будет для него разлука. Он вдруг сразу постарел — казалось, тайные невзгоды, натиску которых он так мужественно и так долго противостоял, сейчас одолели его. Он всегда боялся, что настанет день, когда она уйдет от него, как ушел ее отец. До чего же она на него похожа, недаром с детства не может оторваться от этих проклятых альбомов. Теперь она бросает и их, альбомы остаются дома, а она идет по стопам отца, хочет пережить то, что пережил он, и на плече у нее собственный фотоаппарат — любимая «лейка».

На вокзале она крепко прижалась к деду и вдруг почувствовала, какой он старенький. Господи, что за морок на нее нашел, куда и зачем она едет? Это все проклятый Харкорт виноват, из-за его упреков она взбунтовалась против пустоты своей жизни.

Как он посмел обвинять ее? И все же благодаря ему наступило прозрение, именно он подтолкнул ее к действию, наконец-то она решилась и подумала о себе. Давно надо было, а она все медлила, пеклась о дедушке, об Анни, словно ей самой ничего и не надо. Она упорно внушала это себе, сжимая руки деда, и вдруг не выдержала и со слезами обняла его. Она чувствовала себя точно ребенок, который впервые покидает дом. Ей вспомнилось, как тяжело было уезжать из Гонолулу, когда погибли родители…

— Я очень люблю тебя, дедушка, голубчик, я скоро вернусь домой, обещаю.

Он с нежностью взял ее лицо в руки и поцеловал соленую от слез щеку. Куда девалась его обычная невозмутимость и внешняя резкость? Теперь, в минуту прощания, было очевидно, как сильно он ее любит и как невыносима для него разлука.

— Береги себя, деточка. Возвращайся, когда захочешь. А мы все будем тебя ждать. — Он говорил спокойно, и на его языке это значило, что без нее с ним ничего плохого не случится.

Хотя сам он был в этом вовсе не уверен, но знал: он должен отпустить ее на волю. Пятнадцать лет она согревала его жизнь теплом своей души, пришло время отплатить ей добром, хотя ему очень не нравилась ее затея ехать одной. Но Одри возражала, что сейчас тысяча девятьсот тридцать третий год, они живут в цивилизованном мире, ей решительно нечего опасаться, к тому же она будет не в какой-нибудь дикой стране, а в Европе. В Париже, в Лондоне, в Милане, в Женеве живут друзья ее отца, она их навестит. Да и вообще всюду люди, если что-то случится, ей всегда помогут. Но сейчас она думала только о дедушке, а он медленно спустился по ступенькам вагона, опираясь на трость, высокий, худой, величавый. Вот наконец поезд тронулся, и он улыбнулся ей. Это был его прощальный подарок — он отпускал ее на волю. Харкорт, прощаясь, обнял ее слишком крепко и поцеловал не по-родственному страстно. Аннабел без умолку болтала: вдруг няня Уинстона уйдет, какой будет ужас, а если горничная попросит расчет? Да она просто пропадет… Прав был Харкорт, прав, слишком долго Одри опекала их всех, но теперь — прощай заботы! Одри долго махала им, пока платформа не скрылась за поворотом. Они исчезли, будто мираж.

До Чикаго поезд шел двое суток, и все это время Одри запоем читала книги, которые взяла с собой. Ее купе состояло из двух помещений — спальни и гостиной, и в первый день, удобно пристроившись на диване, она залпом прочитала «Смерть после полудня» Эрнеста Хемингуэя. Сердце охватило радостное предвкушение романтических впечатлений. Потом Одри взялась за «Прекрасный новый мир» Хаксли — и этот роман как нельзя более соответствовал ее настроению и ожиданиям. Пока поезд нес се по просторам Америки, она ни с кем не перекинулась и словом. Выходила иногда из вагона прогуляться вдоль поезда или слегка подкрепиться в привокзальном ресторане, причем даже за едой не расставалась с книгой. Потом покупала шоколадки и ела их в поезде, зачитываясь до глубокой ночи. Одри обожала шоколад «Три мушкетера» и на одном из вокзалов купила себе целую упаковку. Ей было удивительно легко и хорошо: в первый раз в жизни не надо было ничего делать, ни о ком заботиться.

Наконец-то она принадлежала самой себе. Не надо составлять меню, отчитывать горничных, одеваться к обеду. В дорогу Одри надела серую юбку из мягкой шерсти и взяла несколько блузок.