Этот печальный поцелуй на грани слез получился более весомым, чем тот, которым мы могли бы обменяться несколькими часами раньше. С тяжелым предчувствием того, что должно произойти, я в последний раз наслаждался прикосновениями ее тела. Понимал, какую судьбу себе уготовил. Сознавал, что именно мне предстоит сохранить и какую цену придется заплатить.

Я оставил Софию в крошечной деревушке, дома которой были встроены в склоны холмов. Я поручил ее заботам женщины постарше, вдовы. Она с радостью приняла Софию и стала называть ее племянницей. Женщину я знал, ведь однажды она была моей матерью. Я мог ей доверять. Я оставил Софии денег и то, что, как я надеялся, станет ее новым безопасным лицом.

— Я увижу тебя вновь, — произнесла она.

Лицо ее выражало покорность, и я заметил у нее на глазах слезы. Я искренне и пылко согласился, хотя подразумевал не совсем то, что она.

— Ты когда-нибудь вернешься сюда.

— Обещаю.

Возвратившись в Пергам примерно через неделю, я понял, что рискую, но не хотел отступаться. Не мог отойти в сторону и не хотел стать другим человеком. Для этого еще будет достаточно времени. Я нашел своих братьев и поселил их к матери в ее домик. Каждому я дал денег и несколько предметов, которые легко было спрятать, но трудно украсть.

Не могу сказать, что, уйдя из дома матери на третий день вечером, я был удивлен тем, что брат напал на меня из засады. Оглядываясь на прошлое, я понимаю, что было бы странно, если бы он не преследовал меня на темной улице.

Я был готов к столкновению, но гнев толкнул его на подлый поступок. Брат напал на меня сзади и вонзил нож мне в спину, а потом и в шею. Я умирал долго и мучительно.

Умирая, я переживал конец той жизни значительно труднее, чем предполагал. Тешил себя надеждой, что мать никогда не узнает о том, что со мной случилось. Считал, что готов к смерти, но это было не так. Истекая кровью, я понял, чего лишаюсь. Я терял Софию, свою семью и себя тоже. Я никогда не стал бы тем человеком, которому она доверяла и которого любила.

Никогда не приходилось мне терять так много. Никогда больше я не жил и не умирал, как в той жизни. И как бы ни стремился вернуться к Софии, я надеялся, что этим наконец все закончится.

Но, разумеется, это был не конец. Это был, как мог бы выразиться Уинстон Черчилль, конец начала. Я вернулся в ту деревушку неподалеку от Каппадокии, чтобы снова ее увидеть. Но мне было одиннадцать, и я пришел своим ходом с Кавказа.

Найдя ее там, я успокоился. Вдова к тому времени умерла, но с Софией все было в порядке. По своей доброте она пригласила меня в маленький домик и угостила чаем и хлебом с медом. Не было видно следов мужа или ребенка, но все стены и поверхности были украшены восхитительными гобеленами. Я знал, что она сама их выткала. По цветущим деревьям из сада в Пергаме и прекрасному арабскому коню, на котором мы приехали верхом в деревню, можно было узнать нашу общую историю.

София села напротив меня за маленький деревянный стол. Свет от свечей и гобелены на стенах придавали комнате сходство со шкатулкой для драгоценностей. Я был с ней, смотрел на нее, но при этом чувствовал себя чужаком и страшно по ней скучал. Смотрел на нее прежними глазами, испытывая прежние чувства, но мое детское тело не знало, что с этим делать. Нечасто приходилось мне испытывать подобное шокирующее расхождение между памятью и телом. Не знаю, чего я от нее хотел. София оставалась все той же, а я был другим.

Естественно, она расспрашивала меня. Я говорил, а София удивлялась.

— Откуда ты знаешь наш язык? — в недоумении спросила она.

— Выучил, пока путешествовал, — ответил я, однако она взглянула на меня с недоверием.

Мне хотелось о многом ей рассказать, но я сдерживался. Никто не смог бы меня понять, и я это знал. София отдалилась бы от меня и перестала бы мне доверять, а я жаждал быть к ней ближе, как прежде.

Она разрешила мне переночевать, а на следующее утро я отправился в дорогу. София постелила мне то самое одеяло, под которым мы вместе спали, когда я был старше, а она моложе и когда она была женой моего брата. Я не мог спокойно вдыхать запах того одеяла.

София сидела рядом со мной на небольшом соломенном тюфяке и, словно что-то припоминая, с нежностью поглаживала мне спину. А я, совершенно одинокий в свои одиннадцать лет, но обремененный непомерным грузом воспоминаний, плакал втихомолку, надеясь, что она не заметит.

Когда я в утреннем свете взглянул наверх, то увидел приколотый к стене кусок старого пергамента с закрученными краями. Это был эскиз мозаик баптистерия, который я когда-то сделал для нее. Сад, яблоня и, конечно, змея.

— Кто это нарисовал? — спросил я, указывая на рисунок.

В то время София кормила меня завтраком, на его приготовление, вероятно, ушла часть ее припасов. Мне всегда претило задавать притворные вопросы, но на сей раз я ничего не мог с собой поделать. Она задумчиво взглянула на рисунок.

— Человек, которого я знала, — опуская голову, ответила она.

— Что с ним случилось?

Лицо Софии исказилось. Ей пришлось сжать губы, чтобы они не дрожали.

— Неизвестно. Он обещал когда-нибудь вернуться сюда, но я почти уверена, что его убили.

Я с трудом сдерживался, глядя в ее грустное лицо.

— Он вернется, — со слезами в голосе молвил я.

Она покачала головой.

— Не знаю, смогу ли я еще ждать.

И тут я осознал, что же я тогда наделал, и мне стало стыдно. Я понапрасну ее обнадежил. София поверила мне, а я ее разочаровал. Ведь она не могла увидеть всю картину событий, как я. Обещать ей что-то, чего она не могла осмыслить, было с моей стороны эгоистично.

— Он тебя не забыл. Он вновь найдет тебя, но на это может уйти больше времени, чем ты думаешь.

София посмотрела на меня как-то странно.

— Он говорил то же самое.

Последний раз я вернулся в деревню Софии, когда мне было девятнадцать. Я горел желанием доказать Софии, кто я такой на самом деле и что я действительно вернулся, как и обещал. Намеревался прожить с ней до скончания наших дней. Я приготовился развеять все ее сомнения и возражения. И подготовил слова, которые убедили бы ее, что разница в возрасте не имеет значения. На протяжении многих лет и бесконечных миль странствий я репетировал эти разговоры, мечтая, как потом мы займемся любовью.

Но, прибыв туда, я увидел, что скалистый склон холма почернел, а на месте ее домика теперь стоит новый большой дом. Часть деревни отстроили заново, и ее невозможно было узнать. В конце концов в каменной церкви, одном из немногих знакомых строений, я разыскал священника.

— У нас был страшный пожар, — объяснил он.

Я заставил себя выслушать его рассказ о том, как они потеряли почти все дома и едва ли не половину деревенских жителей.

— А София? — спросил я.

Он покачал головой.

Вернувшись на то место, где стоял ее дом, я нашел новых обитателей.

— Осталось ли что-нибудь после пожара? — в отчаянье воскликнул я.

Не осталось ничего. Я вернулся в пустыню и отправился по тому же маршруту, который мы проделали с ней от Пергама, но только пешком и в одиночестве. Пока шел, я ощущал на себе тяжкий груз воспоминаний. София умерла, и все, к чему она прикасалась, исчезло. Ее гобелены, одеяло, мои эскизы. Все исчезло без следа. От меня зависело, нести ли это дальше или дать навсегда исчезнуть.

Дэниел устал. Слишком устал, чтобы скинуть с себя медицинский халат, прежде чем плюхнуться на кровать. Он только что отработал трехдневную смену, за время которой проспал лишь сорок минут, сидя в кресле и положив голову на стол, а в двух метрах от него орал телевизор. Показывали «Игру для молодоженов». Существовали инструкции, регламентирующие нагрузку персонала, живущего при больнице, однако на них не обращали особого внимания.