Люси ощущала вину перед Дэниелом. Ей хотелось бы заглянуть ему в лицо и признаться, что сожалеет о случившемся. Если можно было бы вырезать из жизни один час, чтобы прожить его заново, она выбрала бы тот. И хотя ее новая вселенная допускала множество необыкновенных ситуаций, этого в ней не было.

«Ты ведь понимала, что любишь его». Так шептал еле различимый голос в голове Люси, и он сбил ее с толку. Она не знала, лучше или хуже ей от этого стало. Она его любила. Глупо, по-детски, страстно. Но все же. Ведь она прикоснулась к какой-то тайне. Люси осознавала, как Дэниел важен для нее, и была им увлечена. За одно слово от него она отдала бы все что угодно.

Если бы только сейчас она могла быть с ним! «На этом наша история не может закончиться», — в отчаянии думала Люси.

Но он либо утонул в Аппоматоксе по ее вине, либо жив и забыл о ней. Будь он в живых, то, по уверениям Эсме, мог бы отыскать ее, если бы захотел. Люси оставила множество зацепок. Ее телефонный номер в справочнике, информация в школе для пересылки писем, как и данные о ней в онлайн-справочнике колледжа, а также адрес родителей, не говоря уже о «Фейсбуке» и других сайтах Интернета. «Он не хочет тебя искать», — твердила Люси себе. Дэниел мог хотя бы раз сделать попытку.

Ей вспомнились слова Марни: «Если бы он тебя любил, ты об этом догадалась бы». Они вызвали у нее странную ностальгию. Люси ему нравилась. Дэниел горел желанием поцеловать ее. Или, по крайней мере, она ему нравилась, пока он считал ее Софией. Права ли Марни?

Кто такая София? Когда она появилась? До Констанции? Как давно? Люси подняла руку. Там у нее был шрам, как предсказывала Констанция, но от рыболовного крючка; он не был у нее от рождения. Осталось ли что-нибудь от Софии? Насколько в действительности важна душа? Сохранилась ли в ее памяти и в самой личности какая-то частичка Софии? Вероятно, совсем ничего. Единственное, что у нее оставалось, это преданность Дэниела, но теперь она утратила и ее тоже. Поняв, что любит девушку, которой больше не существует, он отказался от своего чувства.

Видимо, Дэниел очень любил Софию, раз так долго цепляется за нее. Для него мучительно было осознать, что она исчезла, а ее место заняла трусиха.

Люси встала из-за стола и медленно побрела к выходу из школы. Солнце садилось за горизонт, окрашивая путь к ее дому в цвета забвения. Этот путь она проходила тысячи раз, но теперь он ощущался по-иному.

Дело в том письме. Всего лишь старый сложенный лист бумаги в ее сумке обладал такой мощью, что сумел разрушить знакомый мир и завладеть ее сознанием. Но письмо не помогло понять, что делать. Оно не создало нового мира на месте старого. Оставило Люси блуждать вокруг остова старого мира.

Когда я, подрастая, жил в тридцатые годы в окрестностях Сент-Луиса, то соорудил голубятню на плоской крыше нашего гаража. Купив яйца у заводчика, разводящего породистых голубей, я принялся с особой тщательностью выращивать птенцов. Разрабатывал тренировочные полеты, от которых многого ожидал, но мои птицы всегда возвращались домой раньше меня. Полагаю, в те годы я более чем когда бы то ни было приблизился к состоянию отцовства, и вряд ли такое повторится.

Я всегда любил птиц. Начиная с первой своей жизни, собирал перья редких или красивых пород, и у меня сохранилось большинство из них. Когда-нибудь я, вероятно, передам их какому-нибудь музею естествознания. В основном эти птицы не просто редкие, а вымершие сотни лет назад.

Я давно увлекался полетами и авиацией и боготворил в детстве братьев Райт. В то время когда проводились их первые публичные полеты, я рос в Англии. Позже я осознал, что Уилбер известен уже давно, а Орвилл — нет, а это всегда способствует успешному сотрудничеству. (Вспомните Леннона и Маккартни. Попытайтесь угадать, кто из них старший.)

В той самой жизни я впервые полетел на аэроплане «Кертис Джи», то есть «Дженни», точно таком же, как бипланы, которые я видел во время Первой мировой войны. Когда мне было восемь лет, отец взял меня с собой на «амбарную гастроль» и купил билет на аэроплан. Помню, как мы поднимались над летным полем и я в экстазе смотрел, как поле превращается в маленький лоскут широкого лоскутного одеяла, а отец становится крошечной фигуркой в толпе. Клянусь, я впервые увидел кривизну Земли. Это был один из тех моментов, когда я испытал искреннее восхищение человечеством. Подобных моментов существовало несколько. И много раз я испытывал противоположные чувства.

Отец также брал меня на летное поле Ламберт в Сент-Луисе, чтобы посмотреть, как Чарлз Линдберг возвращается из первых полетов по доставке авиапочты из Чикаго. Позже в той жизни я брал уроки летного мастерства, но к моменту своей смерти еще не получил свидетельства.

Вспоминая о той жизни, я всегда представляю, как вечерами сижу в сумерках со своими птицами, прислушиваясь к звукам округи: отцы приходят домой с работы, детишки гоняют на велосипедах, из окон гостиных доносятся голоса из радиоприемников, а я с удовольствием наблюдаю жизнь, происходящую подо мной.

Я разрабатывал для голубей регулярные маршруты доставки в школу и обратно. Однажды послал этим способом записку хорошенькой девочке из моей английской группы, а в другой раз, когда болел дома, послал в школу свое домашнее задание по истории. В большинстве случаев, когда мне следовало обратить внимание на уроки, я глазел в окно и мечтал о небе, а мои голуби собирались на подоконнике.

Я подарил своему кузену, семья которого приехала к нам из Милуоки погостить на Рождество, голубя по кличке Щеголь. Его семь часов везли в машине в Милуоки, после чего он успел вернуться к нам домой точно к Новому году. Когда я увидел, как он вышагивает ко мне навстречу по лужайке перед домом, то не поверил своим глазам. Мой кузен расстроился, но я не мог после этого отдать Щеголя.

Однажды вечером мне было тоскливо и одиноко, и я написал Софии письмо, положив его в специальный чехольчик на лапке Щеголя. Отправил голубя, ожидая, что он вернется к ужину, но он не вернулся. Я ждал неделю, потом другую. По прошествии месяца я был безутешен. Ведь я сам пожертвовал Щеголем ради своей безнадежной затеи и ужасно корил себя за это.

Проходили годы, и в тоскливые моменты я иногда представляя Щеголя, летящего над океанами и континентами, горами, лесами и деревнями. Мне грезилось, будто его глаза — мои глаза. Я воображал его в Кенте, Лондоне, он летел через Ла-Манш, сидел на крыше Хастонбери-Холла, ожидая возвращения Софии домой. Иногда я даже выдумывал, что Щеголь разыскал ее и выполнил свою миссию, которая мне не удалась.

Я вел счет времени по продолжительности отсутствия Щеголя и взрослению Софии. В тот день, когда я окончил среднюю школу, Щеголь отсутствовал два года три месяца, а Софии исполнилось сорок лет. К первому дню моей резидентуры Щеголь пропадал одиннадцать лет и один месяц, а Софии было почти сорок девять.

Когда Щеголь отсутствовал тринадцать лет и две недели, а Софии исполнился пятьдесят один год, я навещал больного отца в нашем старом доме. Взобрался на крышу гаража и сел около старой голубятни, глядя, как заходит солнце. Посмотрев вниз, я увидел сизого голубя, шагающего по подъездной дорожке. Он знакомым жестом расправил крылья и поднялся на шест, возвышающийся над голубятней, где уже много лет не было голубей. Я увидел, что в чехольчике, прикрепленном к его лайке, по-прежнему лежит мое свернутое в трубочку старое письмо. Щеголь не сумел отыскать Софию, но нашел дорогу домой.

В 1968 году мне было сорок девять лет, и почти никогда прежде я не доживал до такого возраста. Помню, как подходил к одной из запущенных детских площадок, какие бывают на военных базах. Полагаю, то был Форт-Стюарт в Хайнесвилле. Небо было серым, а оснащение площадки скудным и проржавевшим. Я обвел взглядом площадку, не зная, чего ожидать. На качелях сидела маленькая девочка и решительно отталкивалась ногами от земли, словно только что научилась это делать. Ожидая появления Бена и зная, что ночью мне предстоит долгая поездка за рулем, я взглянул на наручные часы. Я ждал и смотрел, как качается девочка. Она перестала отталкиваться ногами, и качели постепенно остановились. Девочка принялась крутить цепи качелей и возить ногами в грязи.