На ее лице отразилось смятение.

— Что же ты со мной сделал? — Она села. — Ты не сделал ничего дурного. Ты меня защищал. Спас мне жизнь. Не только сейчас, но много раз. На свой страх и риск проявлял ко мне доброту. Не знаю почему. Ты ничего у меня не просил. Ничего не требовал. Не проявлял в отношении меня похоти. Какой другой мужчина способен на это?

Наступало утро, и я, взволнованный до крайности, засомневался в ее простодушии.

Я сел, пытаясь прийти в себя. Мне хотелось все объяснить, но я не знал, насколько могу быть откровенным.

— Я старался тебя защищать. Верно. Но давным-давно я сделал с тобой нечто такое, что…

— Со мной?

— С тобой. — Я не мог вынести ее робкого взгляда. — Не с тобой, София, какая ты сейчас. Но задолго до этого. В Африке. Ты не помнишь Африку.

Безрассудный шаг. Чего я ожидал? Что в ее памяти мелькнет воспоминание, схожее с моим?

София опустила брови в характерной для нее манере.

— Я не бывала в Африке, — медленно произнесла она.

— Бывала. Давным-давно. А я…

— Нет.

И вот она сидела там, такая маленькая, под огромным рассветным небом, на фоне этого удивительного лунного пейзажа неподалеку от Каппадокии, и смотреть на нее мог только я. Уж если я хотел, чтобы она чувствовала себя в безопасности, то избрал неверный путь.

— Я выражался иносказательно. Я имел в виду…

Я нуждался в искуплении, однако не собирался получить его за счет Софии.

— Ничего я не имел в виду. — Пожав плечами, я стал смотреть на восток, где солнце понемногу пробивалось сквозь нашу уединенную ночь. — Странная у меня память.

Я говорил так тихо, что мой голос, наверное, унесло прочь, и София меня не услышала. Она долго не сводила с меня глаз. Потом неуверенно заговорила, но я уловил в ее голосе теплоту.

— Ты — хороший человек, но я тебя не понимаю.

— Когда-нибудь попытаюсь все тебе объяснить.

Мы вновь залезли под одеяло, повернувшись на восток. София крепко прижалась ко мне, наверняка почувствовав неуправляемые части моего тела. Но она не отодвинулась, а обернулась ко мне с любопытством.

Зарывшись лицом в ее шею, я нащупал губами ее ухо. Поднял юбки и положил ладони на ее голые бедра, распахнул платье спереди и поцеловал ее груди. После чего стянул с нее исподнее и вошел в нее с еле сдерживаемой страстью, какую только можно вообразить.

И все это я вообразил. Это лишь фантазия, которую я так долго лелеял наравне с воспоминаниями, что она почти превратилась в одно из них. И каждый раз я вновь переживаю в памяти именно эту фантазию, а не иные возможные сценарии развития событий. Как я уже говорил, моя память допускает немногие искажения. Я стараюсь развивать ее для достоверной регистрации событий, однако изредка сильные эмоции способны исказить факты. И в данном случае я неумеренно исказил факты, чтобы втолкнуть себя в нее и остаться там навсегда.

Но пусть строгая регистрация покажет правду: взглянув на меня, София страстно облизнула губы и молвила:

— Я жена твоего брата.

— Ты жена моего брата, — мрачно откликнулся я и, опечалившись, отодвинулся от нее.

Каким бы отвратительным ни был мой брат, он не мог посягнуть на святость брака. И на саму идею. Он хотя и не чтил эту идею, но не осмелился бы ею пренебречь. Потому, полагаю, что мы-то в нее верили. И ничего не могли с собой поделать.

Я пристально смотрел на нее, а она на меня. Поцелуй, настоящий поцелуй — и то, что неизбежно последует, — превратит наши великодушные намерения в пошлую измену. Не имеет значения, как сильно я ее люблю. Неважно, как я этого хочу.

Никто никогда не узнает, кроме нее и меня, — искушало меня тело.

Однако разум повел себя более прозорливо. Никто, кроме нас, не узнает, и брат окажется прав в своих мерзких подозрениях, а мы всегда будем чувствовать свою неправоту. Когда живешь так долго, как я, «всегда» — пугающий срок. Знаю, София думала о том же. В тот момент моя вера в наше общее сознание не была иллюзией.

Весь последний день мы ехали медленно. Знойный ветер осыпал нас песком, прилипавшим к потному телу, и от меня разило сильнее, чем от нашей лошади. Вечером я заметил какой-то предмет, наполовину засыпанный песком. Я остановился и слез с лошади.

Оказалось, это огромный кусок кованой латуни, тяжелый и искусно выделанный. Перевернув его, я обнаружил, что это нечто вроде таза. Вероятно, он принадлежал какому-то купцу, на которого внезапно напали, и тот поспешно скрылся. Везти тяжелый таз с собой было невозможно, но у меня возникла идея. Мы отъехали примерно на милю от дороги, к тому месту, где я в последний раз видел воду. Наполнив все наши емкости и два бурдюка, мы вернулись к тазу. Чтобы нагреть воду, я развел огонь и поставил таз на маленький пригорок, с которого открывался изумительный вид на заход солнца, окрашивающего небо оранжевыми и багровыми полосами восхитительных оттенков. Пока София с удивлением наблюдала за моими действиями, наступили сумерки и стало прохладно, но я продолжал работу, и вот таз наполнился чистой дымящейся водой.

В наше время мы настолько привыкли к водопроводу, что считаем своим исконным правом одним движением руки наполнить горячую ванну, с легкостью забывая, какой роскошью это было раньше. Из переметной сумки я достал кусок мыла и церемонно вручил его Софии. Не бог весть какой подарок, но мне показалось, будто в нем заключался символический смысл ее перехода к новой жизни.

Я намеревался оставить ее наедине с собой, но так не хотелось лишать себя созерцания ее удовольствия.

— Мне уйти? — спросил я.

Она покачала головой.

— Останься.

София сняла платье и нижнее белье без стыда и робости, но и без напускной скромности. Я смотрел, как она, вздрагивая от удовольствия, встает в таз сначала одной ногой, потом другой.

«В моих силах сделать тебя счастливой», — подумал я.

До меня дошло, что я смотрю на нее с пониманием происходящего. Я хотел, чтобы она запечатлелась в моей памяти более глубоко и точно, чем любое другое существо. Я мечтал вобрать в себя каждую ее частичку и хранить весь долгий жизненный путь. Я изучал ее ступни, слегка повернутые вовнутрь, изящную форму грудной клетки и манеру наклонять голову вперед. Я знал, что в следующий раз волосы, цвет лица и формы Софии будут иными, но манера двигаться сохранится.

Она плавно скользнула в ванну и окунула голову в воду. Потом с улыбкой вынырнула. Ее кожа приобрела более светлый оттенок. София легла на спину, и поверхность воды, постепенно разгладившись, отразила краски небес.

— Иди, сядь рядом, — произнесла она, и я опустился на плоский камень, лежавший на пригорке, прямо над ней.

Вид был великолепный.

Закончив купание, София велела мне залезть в ванну. Сама же с дерзостью собственника наблюдала, как я раздеваюсь, а затем проворными пальцами скребла мне спину. Погрузив голову под воду, я ощущал лишь тишину и руки Софии. Каждый из этих моментов был как жемчужина на нитке и чем дальше, тем прекраснее и совершеннее.

— Как бы я хотел, чтобы ты была здесь со мной, — сказал я.

Она окинула меня откровенным взглядом.

— Я тоже много чего хочу.

— Когда-нибудь мы будем вместе купаться, — произнес я со счастливым вздохом.

— Правда?

— Да. Когда-нибудь ты станешь свободной. Тогда я разыщу тебя, и мы будем счастливы вместе.

У нее на глазах появились слезы.

— Неужели?

— На это может уйти много времени, больше, чем ты представляешь, но когда-нибудь так и будет.

— Обещаешь?

Взглянув на нее, я проговорил:

— Обещаю.

Когда я вымылся, София постирала нашу одежду и разложила ее сушить. Нам ничего не оставалось, как калачиком свернуться под одеялами и прильнуть друг к другу обнаженными телами в ожидании, когда встанет солнце и высушит нашу одежду.

Мы доели остатки еды и, покинув мир наших грез, отправились в ту деревню, где София должна была начать новую жизнь.

Пока мы, сгорая от желания, лежали обнаженные под одеялами, я так и не решился поцеловать ее. Дождавшись, пока на горизонте появятся очертания пропыленной деревни, я остановил коня и помог Софии слезть. Потом долго держал ее в объятиях. Даже в тот момент у меня не возникло мысли поцеловать ее. Я был слишком привержен идее сохранения ее узаконенной невинности. Но вскоре догадался, что без поцелуя не обойтись.