— Симона какого? — переспросил Бронсон.

— Симона де Монфора. В тот момент он руководил крестоносцами и пытался захватить четыре замка в Латуре, к северу от Каркассона, однако столкнулся с решительным сопротивлением осажденных. Чтобы убедить защитников сдаться, люди Симона у сотни пленных, взятых у Брама, отрезали губы, носы и уши. Затем всех ослепили, за исключением одного человека, которому оставили единственный глаз, и заставили его провести эту жуткую процессию перед замками.

— Боже! — пробормотал Бронсон. — И тактика сработала?

— Конечно нет. Осажденные стали сражаться с удвоенным мужеством, понимая, какая участь им грозит. Замки в конце концов, конечно, пали, но только после сопротивления, длившегося целый год. Или возьми, например, резню в Безье, где были перебиты двадцать тысяч мужчин, женщин и детей. Перед наступлением на город крестоносцы спросили епископа Арно Армори, папского легата и личного представителя Папы, как им отличать еретиков, так как считалось, что в городе находится не более пятисот катаров. Его ответ на латыни звучал так: «Coedite eos. Novit enim Dominusqui sunt eius». — «Убивайте всех. Бог отличит своих». Именно так они и поступили.

— Я ничего этого не знал, — признался Бронсон. — В то, что ты говоришь, просто трудно поверить. Давай все-таки вернемся к Монсегюру. Крестоносцы проявили снисходительность к солдатам, но, полагаю, не к катарам.

— Заблуждаешься, — ответила Анджела, — «Совершенным» было сказано, что, если они отрекутся от своих взглядов и покаются в грехах инквизиции, их отпустят, правда не разрешив взять с собой никакого имущества.

— Другими словами, — прервал ее Бронсон, — катаров и солдат-наемников отпустили. Почему?

— Ты не дослушал самого главного. Первой странностью была мягкость условий капитуляции. Оборонявшиеся запросили двухнедельное перемирие, чтобы обдумать упомянутые условия. Условия, которые в том случае, если бы они были приняты, позволили бы всему гарнизону крепости невредимым покинуть Монсегюр. И вот вторая странность — вряд ли бы им понадобилось на обдумывание таких условий более двух минут. Две недели были явно излишни. Как бы то ни было, крестоносцы согласились на их просьбу.

Анджела немного помолчала.

— Тут-то начинаются настоящие странности. Когда пятнадцатого марта срок перемирия закончился, не только все «совершенные» решительно отказались принять условия капитуляции, но по крайней мере двадцать защитников крепости, не принадлежавшие ранее к катарам, решили принять обет катаров, таким образом обрекая себя на неизбежную и мучительную смерть.

— В то время как они могли совершенно невредимыми покинуть крепость, они предпочли смерть?

— Именно! На рассвете шестнадцатого марта тысяча двести сорок четвертого года двести с лишним «совершенных» вывели из крепости и провели к подножию горы. Там их затолкали в наскоро сколоченный загон, заваленный хворостом, и сожгли. Никто из них не отрекся от ереси, несмотря на то что они имели возможность это сделать.

Несколько мгновений Бронсон молчал.

— Ерунда какая-то! Зачем им понадобились две недели на размышление, если они в конце концов все равно отвергли условия капитуляции? И самое главное, почему катары — да и кроме них еще двадцать не-катаров — предпочли мучительную смерть в огне простому уходу?

— Здесь-то и заключено самое интересное. Важно подчеркнуть, что даже у прикованного к столбу и готового к сожжению еретика оставался последний шанс покаяния.

— И их могли отпустить?

— На этом этапе нет. Им была бы дарована милость удушения, они не испытали бы всех ужасов сожжения живьем. Что же наделило катаров подобной убежденностью в правоте их веры, что они готовы были ради нее претерпеть самую мучительную смерть?

Бронсон задумчиво потер подбородок.

— Да, причина у них должна была быть крайне весомая.

— В Интернете и в нескольких справочниках я обнаружила ссылки на одну постоянно всплывающую в истории версию о действительно существовавшей причине затягивания катарами переговоров с крестоносцами о принятии условий капитуляции и причине их готовности пойти на мученическую смерть на костре. Таким способом они якобы пытались спасти свое сокровище.

Бронсон бросил взгляд на Анджелу, чтобы удостовериться, не шутит ли она, но она была абсолютна серьезна.

— Сокровище? И каким образом смерть на костре двухсот катаров могла его спасти?

— Думаю — конечно, это всего лишь предположение, — что катары были готовы пожертвовать собой, чтобы отвлечь от него внимание преследователей. Несчастные полагали, что, как только они погибнут в пламени костра, крестоносцы успокоятся и не будут устанавливать на Монсегюре охрану, что позволит немногим оставшимся в живых ускользнуть с самой большой ценностью, которой владели катары. И я не думаю, что в данном случае имелось в виду то, что обычно понимается под словом «сокровище». Ни золото, ни драгоценности, ни что-то другое в том же роде. Мне представляется, что их сокровище было какой-то религиозной реликвией, предметом, в аутентичности которого не возникало никаких сомнений и который с предельной убедительностью доказывал правоту верований катаров. Его было достаточно, чтобы не только заставить преданных членов секты принять мученическую смерть от рук крестоносцев, но и убедить двадцать не-катаров присоединиться к ним.

— Значит, сокровище на самом деле не было сокровищем в прямом смысле слова? — перебил ее Бронсон. — Например, старый кусок пергамента или что-то подобное, но обладающее бесконечной ценностью как доказательство истины чего-то.

— Именно!

— И что это?

— Наверняка не узнать, но кое-какие предположения на основе имеющейся у нас информации мы все-таки сделать можем. Если в тех источниках, с которыми мне удалось ознакомиться, содержится правдивая информация, то в последнюю ночь в Монсегюре, когда у подножия горы догорало пламя огромного костра, четырем «совершенным» удалось ускользнуть. Гарнизон крепости укрыл их в тайнике, после чего они ушли из Монсегюра чрезвычайно опасным путем. С помощью канатов они спустились по совершенно неприступному отвесному западному склону горы. Беглецы пошли на такой риск ради сокровища, которое уносили с собой. Они успешно достигли подножия горы и исчезли в темноте ночи и во тьме столетий. Так и осталось неизвестным, какое сокровище они несли, куда направились и что с ними случилось. Если история правдива, из нее можно сделать по крайней мере два вывода. Во-первых, чем бы ни было пресловутое «сокровище», оно не могло иметь большие размеры и вес, ведь в таком случае четверо сбежавших катаров не смогли бы спуститься с ним по отвесному склону горы. Во-вторых, «сокровище» должно было быть неким материальным предметом, а не просто «сокровенным знанием», так как в ином случае четверо «совершенных» могли бы, переодевшись солдатами или слугами, покинуть крепость вместе с защищавшими ее наемниками на следующий день. Конечно, все это не более чем предположения, не подкрепленные ни единым серьезным доказательством, но они дают весьма убедительное объяснение тому, что произошло в конце осады Монсегюра. То, что последовало дальше, хорошо описано в исторических источниках. Как только крепость опустела, крестоносцы, руководствуясь вполне конкретными инструкциями Папы, начали отчаянный поиск какого-то предмета, все сметая на пути. Они буквально разнесли крепость по камням и, по-видимому, так ничего и не нашли. Мало кому известно, что цитадель, которая ныне стоит на месте Монсегюра, была возведена только в начале семнадцатого столетия. От исконного замка катаров не сохранилось ничего. Следующие полстолетия Рим был занят искоренением последних остатков ереси. Уничтожая всех попадавшихся им в руки «совершенных», крестоносцы продолжали поиски «сокровища» Монсегюра, но безрезультатно. Со временем история о «катарском сокровище» превратилась в одну из красивых средневековых легенд. Такой она дошла и до нас. В виде смеси из исторических фактов, слухов и фантастических домыслов.