…Нет, и в самом деле не жаль ему ничего больше. Что о былом горевать! Смотрит он на нее сейчас: и та, и не та Кулина. Нет, не годы минувшие и не замужний убор так ее изменили. Просто Янка за эти годы стал иным. Теперь без грусти он понял, что в общем-то и не была никогда Кулина такой, какую он с давящей тоской вспоминал; такою сделало ее лишь пылкое воображение юноши.

И все же зашел Горюнец на прощание в хату; наклонился над зыбкой, где тихо и ровно дышал спящий младенец. Осторожно провел ладонью по мягонькой детской щечке — и надолго запомнила его огрубевшая от работы рука тонкий бархат младенческой кожицы.

Когда возвращались они домой, солнце уже почти село, только небо на горизонте было еще окрашено розовым. На завалинка и у калиток мирно беседовали старушки, женщины, курили трубки деды. Над селом плыл тихий, ясный летний вечер.

На одной из скамеек, поставленных возле калиток, чтобы сидеть на них вечерами, провожать закаты, Горюнец увидел Васю Кочета, собравшего вокруг себя кучу ребятишек. Они расположились кружком: кто возле него на скамейке, а иные, кому не хватило места — перед ним на корточках, а то и просто на землю уселись. Василек вполголоса рассказывал им какую-то сказку, и Янка с тоскливой болью вспомнил собственные отроческие годы, когда и сам он так же собирал вкруг себя детвору.

Среди русых и светлых головок, окруживших Васю, он тут же приметил длинную темную косу, соскользнувшую с острого плечика. Леська блестящими глазами уставилась на Василя, боясь упустить хоть слово. Сидевшая с нею рядом Виринка что-то чертила прутиком по земле и слушала не слишком внимательно.

— …и тогда порешили расколоть его на тыщу кусков и пометать в Буг, — расслышал Горюнец Васин голос.

Он пристроился рядом с Леськой, слегка толкнул ее плечом. Та повернула голову, небрежно кивнула.

— О чем это он рассказывает? — шепотом спросил Янка.

— Про Дегтярной камень. Тс-с-с!

— …И вот один замахнулся на него молотом, — продолжал, не замечая подошедшего друга, Василь. — Как ударил, а молот-то отскочил, да мужику-то прямо и в лоб! Убил напрочь. А на камне том даже зарубки не осталося… Тогда решили так его в Буг стащить. Дюжина толкала — не качнулся даже. Потом у них у всех руки отсохли…А наутро пришли на то место люди, а камня как не бывало! Даже трава не примята, где он лежал. Никто его больше с тех пор не видел. Да ходят слухи: лежит где-то в наших краях колдовской тот камень, совсем близко от нашего села…

— Ой! А он порчу на нас не нашлет? — испугалась маленькая Зося, девочка лет семи с белесыми мягкими косичками.

За Васю ответил Янка:

— Ну зачем же ему порчу на нас насылать? За что? Мы живем себе тихо, никому не мешаем, никого не обижаем. И он нас не тронет, не надо только его сердить.

— А как его не сердить? — спросила Зося.

— Меньше о нем болтать, вот как! Он этого не любит. А ты, Василю, поди-ка сюда — поговорить нам надо!

Оробевший Вася, хлопая глазами и не вполне понимая, в чем же он провинился, поплелся в сторонку следом за другом. Янка огляделся по сторонам, уверяясь, что никто их не подслушивает, а потом сердито зашептал:

— Ты что: совсем ума решился? Хочешь беду накликать?

— Господи… Ясю… Ты о чем же?., - растерянно забормотал Василь.

— Нашел, право, о чем детишкам рассказывать! Да и брешешь ты к тому же: никто его молотом не бил, и руки ни у кого не отсыхали.

— Ну а что ж такого? — Вася, похоже, никак не мог взять в толк, в чем же тут соль.

— Ты же знаешь, какая сила в том идоле затаена! Такая сила, что предки наши даже имя его боялись вслух сказать, оттого оно ныне и позабылось… Не любит он, чтобы напрасно его тревожили.

— Ну вот еще! — беспечно отмахнулся Вася. — Я ж честный христианин, с чего бы мне какого-то еще идола поганого бояться…

Янка зажал ему рот ладонью, он было, пожалуй, поздно: опасные слова уже подхватил ветер. Янка попытался хоть как-то отести возможную беду.

— Эй, это не Василь сказал! — крикнул он в сторону леса. — Это один гайдук из Островичей, мы его не знаем и знать не хотим!

Едва ли это помогло: через несколько дней женщины нашли Васю на опушке леса. Хлопец лежал навзничь, раскинув руки, изжелта-бледный, с обостренными чертами. Бабы перепугались, заголосили, завыли, ровно над покойником. Наконец кто-то из них разглядел, что он еще дышит.

Вася пролежал в забытьи около часа; когда же пришел в себя, он так и не смог объяснить, что же с ним случилось. Помнил только, что кто-то словно ударил его по затылку, отчего в ушах у него зашумело и все пошло кругом.

Бабы повздыхали по этому поводу, старики головами покачали. Понемногу происшествие с Васей позабылось, однако сам он еще долго, едва слышал о Дегтярном камне, бледнел и вздрагивал.

А лето меж тем все больше разгоралось. День уже шел на убыль, сумерки собирались все раньше, все гуще, а полуденный жар с каждым днем делался суше, смолистей, медвяней. Травы поникли, подсохли, длинные узкие листья луговых злаков пожелтели и закрутились сухими спиралями.

Горюнец любил эту пору: в такие дни тяжкий недуг ненадолго отпускал его, давал на какое-то время позабыть о себе. Прежде он не любил июльского зноя, всегда был рад укрыться в тенечке. Земля там была прохладная, сизая, травка — шелковая, а кора дерева, твердая и шершавая, приятно щекотала ладонь, стоило к ней прикоснуться.

Теперь же, напротив, когда в полдень косари останавливали работу, чтобы отдохнуть и поесть, он заваливался на самом солнцепеке, широко распахнув ворот, и запрокидывал голову, притенив лицо соломенным брылем, подставляя под исцеляющие лучи грудь и горло. Хорошо было так лежать на прогретой земле и чувствовать сквозь полотно рубахи интенсивно бьющее тепло, проникающее до самых костей.

Косьба меж тем подходила к концу. На луга выходили уже не с косами, а с граблями. Горюнец сгребал подсохшее сено, волоча его по щетинистым, колющим босые ноги остаткам стеблей, глядя, как под зубьями грабель сена набиралось все больше, как оно потом выбивалось, вываливалось, оставалось на земле горками — знай подбирай!

Косить, безусловно, было приятнее: машешь да машешь себе косой! Руки, правда, устают, зато весь выкладываешься в этом широком размахе, все видят молодецкую твою удаль… Хотя какая уж теперь удаль, когда где-то в глубине тела, притаясь, дремлет недуг.

А тут — гляди только, как шматки сена из-под зубьев выскальзывают! И спина затекает…

Вот он выпрямился, потянулся локтями кверху, расправляя затекшие мускулы.

— Устал, Ясику? — окликнула его Леська.

Она работала неподалеку, растрепанная, с горячими щеками. Славная все же девчина подрастает: здоровенькая такая, свеженькая, что твоя серебристая уклеечка, кровь горячая бьет струей, дыхание чистое. Худая, правда, еще, голенастая, как цыпленок-подросток, ну да ничего, нальется еще соком!

— Ты работай, работай давай! — подгоняет ее Савка. — Нечего лясы точить!

Ох уж, Савося! У самого еще над губой полторы волосины, а распоряжаться норовит, что твой глава семьи. Да и немудрено: в доме у Галичей, кроме него, мужиков почитай что и нету, а от старого да хилого деда Юстина проку в работе уж и немного. Да и никогда, помнится, не был Юстин работником особо добрым: на жене его, на Тэкле, почитай, и держалось все Галичево хозяйство, она подпирала его могучими, истово терпеливыми своими руками, дабы совсем не развалилось. Теперь вот только, как Савка подрос, понемногу наладилось, и достаток кое-какой появился. А то, бывало, в марте уже, почитай, без хлеба сидели, и маленькая Леська от голода плакала. У нее уж и сил не оставалось тогда в голос реветь, и она лишь чуть слышно всхлипывала, размазывая слезы по неумытым щекам. Несколько раз Янка тогда приводил ее к себе обедать, однако скоро ему пришлось от этой затеи отказаться — исключительно из-за тяжелой и злобной воркотни отца, что всегда сводилась к тому, что они-де сами не так богаты, чтоб свое добро на ветер пускать, и не для того он с себя жилы тянет, чтобы тут всяку сопливу босоту его горбом кормить. Но все равно частенько утаивал для нее Янка какую-нибудь краюху. А Савося, похоже, и тогда уже супился: почему это одной Аленке, почему не ему?