Так что Надейку торопливо и скромно похоронили — хоть и у самой ограды, но все же в освященной земле.
— Вот уж месяц прошел после того, — вздохнул Игнат, кончая свой рассказ. — Не мог я больше там оставаться, сами небось разумеете… там плашечка каждая о ней напоминает… В каморке нашей — как при ней было, так все и осталось… Проснусь ночью, ладонью рядом шарю — пусто, холодно… нет ее и не будет больше…
И вновь лицо его исказила ярость, однако не раскатом грома прогремел его голос, а схож был разве с истошным визгом кликуши.
— Вот и скажите вы мне: нешто Бог праведен? Мою Надейку со свету сжили, до поры в могилу согнали — где он был, тот Бог? А эти морды гайдучьи, кабаниха эта клыкастая — нешто их Бог покарал? Поглядели бы вы на нее: по-прежнему хрюкает да салом своим трясет, хоть бы что ей сделалось! Два сына у ней, оба в гайдучьей свите, те еще вурдалаки — обоим недавно вольную дали… Да то и не диво: сыновья-то чьи? — и бедный Игнат вновь зашелся в рыданиях.
Он не желал принимать во внимание, что почти все гайдуки и половина просто дворовых имели одного и того же отца, однако же вольную получили только эти двое.
Макар и Марыля лишь молча переглянулись, глядя на рыдающего Игната. Да и что тут можно было сказать?
На другую ночь проводили Игната в дорогу. Он собирался идти вверх по Бугу, в земли жмудинские, а там и до моря недалеко… Что Игнат намеревался делать возле того моря, он и сам едва ли знал. Макар с женой не были уверены, что из этого может выйти что-нибудь путное, но отговаривать не стали: сам так решил — самому и ответ держать.
Когда Макар, проводив гостя, вернулся домой и, ухмыляясь, спросил у жены, что она обо всем этом думает, кроткая Марыля в сердцах лишь плюнула:
— Слизень, право, не мужик! Ну что бы ему с Надейкой вместе бежать? Нет, надо было сперва дождаться, покуда бабу в петлю загонят! Тьфу!
Макар строго-настрого заказал детям рассказывать про Игната. Однако старший, десятилетний Микитка, все же не вытерпел и на другой же день рассказал обо всем дружкам-одногодкам, среди которых был и Митрась. Тут же выяснилось, что про беглеца и без того знали уже многие, только помалкивали.
Митрася так взволновала вся эта история, что несмотря на такой же строжайший запрет Микитки, он в тот же вечер пересказал ее Горюнцу.
— Дядь Вань! — повторял он потом. — Я ведь только тебе говорю, никто другой и знать не должен…
— Ну что ты! — отвечал Горюнец. — Будь покоен: никому не скажу.
— И Аленке?
Тут дядька слегка нахмурился:
— Она и так уже знает.
— Выходит, и ты уже знал? — раскрыл рот Митрась.
— Знал. То есть, что он муж той молодицы, недавно схороненной — про то не знал, конечно. А вот о том, что у Макара беглый на дворе — слыхал.
— Дядь Вань! — внезапно насторожился Митрась. — А что если и меня тоже ищут? Я-то ведь тоже беглый…
— Да ну, не бойся, — успокоил дядька. — Тебя если и искали то давно бросили. Год бродяжил — и то не попался, а теперь и вовсе говорить о том нечего. Да и кому бы пришло в голову — здесь, на Буге тебя искать? Не бойся, Митрасю: ты теперь наш, вольный, в обиду тебя не дадим.
— Вот ведь как оно бывает, — вздохнул Митрась после недолгого молчания, — Я вот дядьку Макара не люблю, а он вон какой оказался…
— А тут не в Макаре дело, — пояснил Горюнец. — Зарок такой на нас наложен — беглых выручать. Много народу от лютых панов к нам бежит, да не все до нас добираются: кого ловят, кто на болотах гибнет… И с Игнатом твоим то же было бы, кабы не наш Макар. Да и теперь-то что еще с ним будет — как знать… Мужичонка-то он, по всему видать, хлипкий…
— Дядь Вань! А от нашего-то пана, кому девки каждый год кисею носят — никто не бежал?
— Ты про пана Генрика? — догадался дядька. — Да нет, этот как раз ничего, добрый. Подвинутый, правда, трошки: дел своих не разумеет, да зато с мужиками нашими, да и с другими, запросто гутарит, будто ровня мы ему. Бежать от него не с чего, да и некому особо: дворовых у него — раз, два и обчелся. Вот пан Ярослав из Островичей, мы его Яроськой зовем — вот тот зверь будет похуже волка февральского. Молодой, чуть постарше меня — а люты-ый! И батька его немногим был лучше, я помню. Теперь всем имением сын правит, батька на хлебах у него сидит. И гайдуки у них такие же подобрались — один другого злее! Не так даже от панов, как от них житья людям нет. Ну, каков поп, таков и приход! Так вот, все почти, кого мы укрываем, из Островичей, от Яроськи бегут.
— А Яроська знает, что мы их укрываем? — спросил Митрась.
— Знает, конечно, да локти со злости кусает. Что ему с того толку: доказать-то все равно ничего не может! Да ты не бойся: будь их воля, они нас давно бы с землей сровняли, а наша Длымь, как видишь, сколько лет невредима. Хранцузы — и те ее стороной обошли.
— Дядь Вань, а ты хранцузов видел? — спросил Митрась.
— Ну что ты, мне и двух годов тогда не было. Или уже было? Да нет, теперь и не вспомнить! Ты вон дядьку Рыгора спроси, он-то их видал, хорошо должен помнить! Как погнали их прочь из Москвы по разоренному краю, так и застряли они потом в наших болотах; так вот дядька Рыгор тебе расскажет, как мужички наши хранцузов из лесов выколачивали да в самую дрыгву загоняли. До сих пор, небось, те хранцузы наши длымские сякеры помнят! А я одно только помню, смутно так: будто бы мамка меня во что-то закутала, взяла на руки да и понесла куда-то в лес. Бежит, меня к себе прижимает, а сама мелкой дрожью так вся и колотится…
Какое-то время он сидел в легкой задумчивости, а потом, словно о чем-то вспомнив, встрепенулся и строго взглянул на Митрася.
— Так ты помнишь, о чем я тебе говорил? Как заслышишь в лесу али на реке треск большой — тут же прячься! Неважно куда — в кусты, в овраг, за дерево — куда угодно! На дороге особо зорко следи. Они злые теперь, лютые. Просекли уж, поди, что это мы Игната укрыли. В деревню к нам они не пойдут, мужика взрослого не тронут, а такого, как ты мальца, до смерти умучают, и добро, коли только нагайками захлещут, а чего хуже не учинят… И прежде я тебе про то говорил, а теперь пуще прежнего берегись!
— Послушай, дядь Вань! — перебил Митрась. — А какой он, тот Ярослав? Красивый али урод?
— Да как тебе сказать, Митрасю, — задумался Янка. — Люди гутарят — красавец, а я его вблизи и не видал, как следует не разглядел.
И вдруг нежданно сплюнул:
— А ну тебя с тем Яроськой! Не хочу я и говорить про него. Ты вот Паньку видал? И дулю под глаз от него получил! Так вот считай, что Яроська — тот же Панас, только еще хуже!
В тот же день Горюнец вновь принялся обучать Митраньку приемам тайного боя. На сей раз они перешли из хаты на дальний край улицы, где возле самой околицы громоздились высокие сугробы. Собравшаяся кругом детвора неудержимо хохотала, глядя, как Митранька раз за разом летит кувырком в рыхлый колючий снег. Откровенно говоря, прием, который дядька с ним отрабатывал, был всем хорошо известен и никакой тайны из себя не составлял, а хлопцы смеялись больше оттого, что Митрась никак не мог уразуметь, каким же образом дядя Ваня, только что стоявший прямо перед ним, вдруг исчезает неведомо куда, будто бы в воздухе растворяется, а сам он летит в сугроб от коварной подсечки сзади.
А вот Леська, стоявшая тут же, давно уже все поняла. Янка, стоя к нему лицом, просто-напросто берет его правой рукой за правый же рукав, чтобы удобнее было развернуться, затем мгновенным поворотом проскальзывает ему за спину, и уже оттуда валит с ног подсечкой.
— Митрасю, справа! — звонко крикнула она. — Направо гляди!
— Лесю, не подсказывай! — шутливо погрозил Янка.
Подсказка, однако, пошла впрок, и на сей раз дядьке не удалось, как прежде, проскочить мальчишке за спину — тот успел-таки развернуться к нему лицом.
— Вот Лесе теперь дзянкуй, — кивнул в ее сторону Горюнец. — Кабы не она — так ты у меня до самой ночи в сугроб бы и нырял! Ну, остынь пока, погутарь с хлопцами!
