— Да ты что! — ахнула Леська. — Нешто он может…

— Кто его знает? Молодой, кровь горячая, а ну как в голову ударит? А уж как он глядит на тебя, едва ты отвернешься — даже у меня сердце мрет… Это тебе все невдомек, а я-то вижу! И на кого ты сама глядишь, тоже вижу. И что ты нашла в том паниче, ума не приложу! Хлопец как хлопец, полно кругом таких.

— Данила? — задумалась Леська. Далеким, неуловимым сделался ее взгляд. — Нет, Вирысю, не такой он, как другие… Есть что-то в нем такое особенное… в глазах… Нет, не зразуметь тебе…

— Знаешь, Лесю, — обиделась Виринка. — Сдается мне, что давно я все про тебя зразумела…

Однако понимала Виринка далеко не все. Вернее даже сказать, она совсем не понимала подругу. Сколько хлопцев кругом — почему Леська выбрала именно этого? На Виринкин взгляд — самый что ни на есть обычный, серенький — ни красоты в нем особой нет, ни повадки. Песен не поет, на скрипке не играет, как братья Луцуки, все больше сидит возле стенки и молчит — двух слов из него не вытянешь. Да и глаза у него тоже — не Бог весть что: ну, серые, ну, прозрачные, у каждого второго такие! То ли дело у Янки очи — что барвинок весной…

Тем временем они уже выходили на широкую равнину, со всех сторон окруженную лесом, где раскинулась их Длымь — большая, вольная, словно птица, развернувшая крылья. Больше ста дворов у Длыми — из нескольких деревень стеклись в нее люди двести с лишним лет тому назад, когда тогдашний владелец тех деревень в припадке необъяснимого ужаса спалил все бумаги, подтверждавшие его власть над теми людьми, и навсегда отрекся от этого проклятого племени. И был тот шляхтич далеким предком нынешнего пана Любича.

Неподалеку от околицы, ближе к лесу, дети играли в снежки. Мелькали, взмахивая руками, их легкие верткие фигурки, разлетались звонкие крики. Среди ребятишек метался хлопец выше других почти двумя головами, ловкий и сильный. Его снежки летели дальше всех, а низкий, уже мужской голос перекрывал все остальные. Конечно, Леська узнала этот голос, а подойдя ближе, разглядела и серую кучму, сбитую на затылок, и мелкие темные кудри, клубящиеся из-под этой кучмы. «Апанас!» — вздрогнула она. Дело принимало совсем нежелательный оборот: увидев Леську, он не упустит случая обстрелять ее снежками, а пройти мимо незамеченной было бы и вовсе невозможно.

Меж тем Апанас, этот великовозрастный дылда среди мальцов, ловко увертывался от летевших в него снежков, подаваясь в стороны узким гибким телом, и при этом успевал лепить твердые, больно бьющие снаряды, которые с мальчишеским азартом метал в своих противников, целя при этом в голову и в лицо. На его облегающем стан полушубке круглых белых меток было не в пример меньше, чем у других.

Тут он наконец увидел тащивших салазки девчонок и громко оповестил:

— Ой, хлопцы, глядите, оглобля пришла! — и тут же запустил в нее плотно сбитым снежным ядром, приготовленным для мальчишек.

Весь снежный огонь тут же сосредоточился на Леське, на ее сером платке. Она попыталась было, не обращая на них внимания, идти дальше, однако налетевший со стороны град снарядов едва не сбил ее с ног.

— Виринка! Вирысю, остановись! — безнадежно крикнула она вслед убегавшей подруге, призывая ее на помощь. Но Виринка и не подумала останавливаться; бросил свои салазки, она поспешно карабкалась по сугробам к своей хате, пользуясь тем, что целью была выбрана Леська, а ее как будто даже и не заметили. Не хватало еще — под снежный град соваться, нашла дурочку! Еще зубы повыбьют…

А снаряды все летели и летели в несчастную Леську; со свистом проносились они мимо ее висков, больно лупили по голове, по рукам, которыми она закрыла лицо от ударов. От жгучей обиды, что вся эта орда набросилась на нее на одну, что подруга трусливо сбежала, Леська заплакала. Слезы медленно текли по щекам, мочили прижатые к лицу грубые рукавицы, от чего те казались еще более жесткими и сильнее царапали щеки.

И вдруг она с удивлением обнаружила, что снежный огонь стал слабее, а потом и вовсе прекратился, однако возбужденные крики в ребячьей толпе усилились, и среди них особенно явственно был слышан низкий рев Апанаса:

— Спятил, да? Куды бьешь, зараза? Мозги тебе вышибить? Н-на!

Леська опасливо отняла руки от лица и поглядела в ту сторону, откуда ее только что так безжалостно обстреливали.

Апанас, ухватив за грудки мальчишку лет десяти, остервенело его тряс, пиная ногами куда ни попадя, а тот, все не унимаясь, размахивал кулачками и одновременно пытался поддать Паньку коленом. Остальные стояли вокруг и наблюдали за расправой. Кто-то из них еще крикнул:

— Врежь ему, Панас, врежь ему еще!

Мальчишке, видимо, все же удалось достать Паньку коленом, ибо тот, вконец озверевший, грязно выругался и с силой ударил его кулаком в лицо. Леське плохо было видно этого хлопчика: его почти целиком заслоняла Панькина спина, но она уже и так догадалась, кто столь нежданно выступил на ее защиту и теперь жестоко поплатился за это. Внезапно осмелев от этой догадки, она сама ринулась было на обидчика, но тот и сам уже отшвырнул беднягу прочь.

Хлопчик, не устояв на ногах, упал навзничь, раскинув руки; шапчонка слетела у него с головы, и черные вихры, разметавшись на белом снегу, резко ударили ей в глаза.

— Митрасю! — истошно закричала она, бросаясь на колени возле упавшего.

Лицо его было бледно и неподвижно, глаза закрыты. Левое веко уже наливалось лилово-синей тяжестью, из ноздри темным извилистым ручейком медленно стекала густая кровь. Леська отирала ее снегом, и слезы градом катились по ее смуглым щекам.

Краем глаза она заметила, как Панька метнулся ей за спину — хотел, видно, ударить сзади ногой. В мгновение ока она вскочила, повернувшись к нему лицом, и выхватила из-за пояса топорик, о котором совсем уже позабыла.

— А ну подойди только! — замахнулась она на обидчика.

Она, конечно, знала, что Паньке ничего не стоит выбить оружие из ее руки, но с другой стороны, у нее все же был топорик, а у Паньки — ничего, снежка сляпать — и то не успел. Вдруг да побоится?

Сперва она еще слабо надеялась, что сбежавшая Виринка все же вернется и приведет кого-нибудь на подмогу, но теперь было ясно, что на это рассчитывать не приходится.

Панька, однако, к ней не сунулся; трудно сказать, чего он больше поостерегся: синевато блеснувшего быстрого лезвия или же Леськиной отчаянной решимости и ее темных глаз, полыхающих жгучей ненавистью.

— Чумовая какая-то, — хмыкнул он. — Тю, оглобля! С головой-то у тебя как, эбьен? Верно люди говорят, что носа в вашу Длымь не сунуть — убьют ни за что! Ну, дайте срок, будет вам ужо от брата моего кровного!

И, злобно сплюнув ей под ноги, вразвалку зашагал прочь.

Митрась меж тем застонал, завозил головой и открыл глаза. Левый, заплывший, почти не открывался.

— Отошел! — всхлипнула Леська. — Больно, Митрасю? — спросила она сквозь слезы, прикладывая к подбитому глазу горстку снега.

— Голова кружится… — тихо простонал Митрась. — Бровь больно…

— Встать можешь? Вставай, вставай, не век же тебе лежать…

Она примерялась посадить его на свои салазки и потихонечку довезти до дома, если он все-таки не сможет идти.

Другие хлопцы меж тем окружили их кольцом, охая и перешептываясь. Наконец вперед робко выступил худенький большеглазый Андрейка, меньшой Васин брат.

— Дай помогу? — робко предложил он, глядя, как Леська пытается поднять на ноги его незадачливого приятеля.

— Помоги, конечно, — охотно согласилась та.

— И я тоже! — вызвался Санька Мулява. — Можно?

— Отчего ж нет? А ты знаешь что? — вспомнила Леська. — Сбегай-ка лучше, подкати сюда мои санки, мы его сразу на них и посадим.

— Беги, Алесь! — подтолкнул Андрейка.

Митрась, однако, уже не лежал, а сидел на снегу, но встать у него по-прежнему не получалось: он все шатался из стороны в сторону, беспорядочно хватаясь за снег ладонями, то и дело роняя голову на грудь.

— Что ж вы стояли да глядели, как его бьют, и не вступились? — укорила Леська ребят.