— Никто не имеет права говорить об истории с Кавайя! — вскричал Женер.

На этот раз ему удалось встать, отодвинув назад кресло. Теперь все трое стояли, и двоим из них было страшно — Марк не мог скрыть от себя, что ему страшно.

— Никто, кроме меня! Никто не знает драмы Кавайя. Никто, кроме меня! Но вы, Драпье, позволяете себе говорить, так вы уверены во всем!

— Потом, — продолжал Драпье, — во время оккупации, не в самом начале, а немного позже, Женер и Брюннер по причинам, которые, полагаю, нет надобности вам объяснять, уехали на отдых, а Кавайя остался как честный, но совершенно незначительный представитель обоих кузенов. И как ни странно, состояние Женера, настоящее состояние Женера сложилось именно в это время.

— Вы бредите, Драпье!

— Мне кажется, можно отдать справедливость Кавайя: он работал не ради денег. Он работал ради Женера, вы понимаете, что я хочу сказать? Этот невзрачный провинциал, получавший у Женера каких-нибудь пять тысяч франков в месяц, а может быть и меньше, сумел — невероятная вещь! — убедить немцев, что он наиболее подходящий человек для того, чтобы действовать в интересах «И. Г. Фарбениндустри»⁷.

— Это бред! — повторил Женер. — Я никогда не вступал в сделки с «И. Г. Фарбениндустри»!

— Вы клянетесь в этом? — спросил Драпье. — Вы можете дать честное слово, что это так? — Он сел в свое вертящееся кресло, открыл ящик стола и достал оттуда какую-то папку. — В вашем распоряжении одна минута. Даете вы честное слово?

— Вам?

Женер схватился рукой за спинку стула. Было слышно, как он тяжело дышит. Он засмеялся, но маска смеха тут же спала с его лица.

— По правде говоря, — сказал он, — мне до сих пор еще не приходило в голову, что по такому поводу от меня может потребовать честного слова человек, чье прошлое…

— Поосторожнее, — сказал Драпье. — На вашем месте я бы воздержался от громких слов. Вы рискуете испортить благоприятное впечатление, которое произвел на меня ваш визит. — Он тоже засмеялся и тоже сразу оборвал смех. — Так как же насчет честного слова? Дайте его, если это вас больше устраивает, Этьену. Хоть он и не политик, я полагаю, ему очень хотелось бы услышать от вас, что вы никогда не получали деньги от «И. Г. Фарбениндустри».

— Нет, — сказал Марк.

— Вот великодушный человек, — сказал Драпье. — Поблагодарите его, Женер. Таких, как он, вам больше не сыскать! — Он открыл папку и перевернул два листа. Не в силах вынести воцарившуюся тишину, Женер кашлянул. — Однако я хочу сказать другое. Это касается пресловутого судебного заседания тринадцатого февраля. Кавайя судили до меня, и, должен сказать, ему куда меньше повезло. На редкость некрасивый, почти уродливый, бедняга был совершенно подавлен. Он попросил вызвать в качестве свидетеля Женера. Женера ждали, но он не приехал. Он прислал письмо. Прекрасное письмо. Одно из самых прекрасных писем, какие я знаю. Любовное письмо, вы понимаете?

— Да, прекрасно понимаю, — сказал Марк.

— Он ни в чем не обвинял Кавайя. Он писал, что слишком любит этого человека, чтобы его судить.

Он просил понять его. Забавнее всего в эту минуту был вид Кавайя…

— Представляю себе, — сказал Марк. — Надо думать, вид у него был ужасный.

— Вы работали с Женером десять лет, не так ли? Когда я спрашивал вас об этом, я имел в виду…

— Понимаю, — сказал Марк, — вы имели в виду эту историю, и я…

— Вы ее знали? Я не сообщил вам ничего нового?

— Решительно ничего, — сказал Марк. — Я все это знал.

До сих пор он считал себя неспособным лгать, не будучи уверенным, что это действительно необходимо. Женер коснулся его руки и произнес:

— Марк, почему вы лжете?

Марк посмотрел на него. На лице Женера не было написано ни тени лукавства — оно напоминало морду доброй, умной лошади.

— Почему гнев заставляет вас лгать? — сказал он. — Как вы можете это знать, когда этого не было?

— Я могу теперь идти? — спросил Марк.

Он направился к двери, но Женер тем временем заговорил:

— Чего только они не способны выдумать, чтобы оторвать вас от меня! Богу известно, что мы с вами боролись против этих людей. Я долго боролся вместе с вами и до вас, но теперь я устал и не хочу больше бороться. Я скоро сойду в могилу, но сойду в могилу, не запятнав своей чести! Отрекитесь от меня, я ничего не скажу! Отрекитесь от меня, теперь это уже не имеет значения!

Марк не понимал этого языка, метафоричного, как библия.

Он все же поехал к Кристине Ламбер. Еще никогда в жизни он не совершал такого нелепого, заведомо ненужного поступка. Он сделал это, потому что решил это сделать, потому что…

Она жила у черта на рогах — на улице Бербье де Мец, в Гобелен.

…Потому что люди дела как бы по инерции продолжают действовать даже тогда, когда остается только уйти в себя и ждать. Марк был человек дела. Банк здесь был ни при чем. Ему всегда казалось, что, действуя, он отвращает несчастья — как заклинают судьбу. Несчастьем для него было думать.

Был двенадцатый час. Марк с трудом добудился консьержки, спросил у нее, на каком этаже квартира Ламбер, и медленно поднялся по лестнице. На площадке у него вдруг потемнело в глазах и подкосились ноги. Он обеими руками уцепился за перила. Казалось, сердце вот-вот остановится, как механизм, у которого кончился завод. Марк изо всех сил старался прогнать образ Кавайя, не поддаться чувствам, которые должны были охватить Кавайя. Не быть Кавайя. Наконец он встряхнулся и позвонил.

Кристина Ламбер не спала. Она ждала его.

— Зачем вы пришли? Зачем? — спросила она, но по ее голосу, в котором не прозвучало особого удивления, да и по ее прическе, слишком аккуратной, слишком тщательной, по всему ее виду он понял, что его приход не был для нее неожиданностью, что она его ждала. Но он не знал, чего она ждет от него, и не знал, чего он сам от нее ждет.

— Просто так, — сказал он. — Клянусь вам, просто так.

— Я не могу, — сказала она.

— Я знаю, — ответил Марк.

Но она не спросила его, зачем же он пришел, если он отказался от надежды убедить ее сказать правду, хотя, по-видимому, не думала, что он пришел упрекать ее за то, что она солгала. Вероятно, она не верила, что он действительно отказался от надежды ее убедить.

А может быть, она догадывалась, что его привело к ней то же чувство, которое побудило ее позвонить ему, — смутная потребность найти облегчение в словах, потребность, которую нельзя заглушить, даже если сознаешь, что все это бесполезно и глупо.

Она провела его в комнату. Маленький радиоприемник, книги в веселых переплетах из клубной библиотеки — все было на своих местах и все, как у всех. Она села напротив него. Он подумал, что она скоро встанет, чтобы достать бутылку вина, неизбежную бутылку шартреза, столь же неизбежную у одинокой девушки, как маленький радиоприемник и книги из клубной библиотеки. Она была решительно очень молода. Марк не дал бы ей и двадцати пяти лет.

— Что вы будете делать? — спросила она.

— Не имею ни малейшего представления, — сказал Марк.

— Я думала, господин Женер вам поможет.

— Разве что утопиться! Вы подумали о будущем, которое ждет такого человека, как я, после того, что произошло?

— Да.

— Если вас не затруднит, скажите, пожалуйста, к каким выводам вы пришли?

— Мне очень жаль, что…

— Понятно. По-моему, это вы уже говорили.

— Что мы будем делать?

Она вздохнула. Это «мы» вызвало у Марка улыбку. В ее отношении к нему его поражала ее пассивность — пассивность, граничившая с покорностью. Он понимал, что она хочет быть приятной ему, но тут было нечто большее: казалось, он гипнотизировал ее. Она думала, что он страдает из-за нее, и теперь встала в тупик: у него был такой спокойный, невозмутимый, совсем не страдальческий вид. «Именно в этом все дело, — сказал себе Марк. — Ее ошеломляют даже не мое спокойное и трезвое отношение к происшедшему, а то, что я так спокойно и трезво говорю обо всем этом ей». Каждый ее взгляд был вопросом, на который он совершенно сознательно отказывался отвечать. Он знал, на чем зиждется его власть над ней, и знал, что может как угодно долго сохранять эту власть. Он знал, что она не в состоянии отказать ему в чем бы то ни было, но еще лучше знал, что ничего не потребует от нее.