— Это зависит от вас, — сказал он и подумал: «Нет, не так. Пока это будет зависеть от нее, она не перестанет отвечать «нет». Надо, чтобы это зависело от нас. Она сказала «мы». Она хочет, чтобы я ей помог, чтобы я не спрашивал у нее, как она поступит, а сказал бы ей: мы поступим так-то и так-то».
— Нет, — сказала она. — Нет. Я не могу.
И снова Марк сказал, что он это знает. Вот эта-то фраза и приводила ее в замешательство. Она всякий раз натыкалась на эту фразу, на это пренебрежительное «я знаю», на этот отказ считаться с ее слабостью. У нее был такой потерянный вид, что он почувствовал желание взять ее за руку, глупое желание взять ее за руку или просто коснуться ее. Она была красива и очень молода. До сих пор он видел ее только в банке. Здесь она выглядела иначе. Она казалась ему совсем другой. Он еще раз подумал, что ему тридцать шесть лет; теперь это означало, что он достиг того возраста, когда становятся чувствительнее к прелести действительно молодого лица. У нее эта прелесть сочеталась с тем необъяснимым обаянием, которое свойственно только что плакавшей женщине.
— Выйдем, — сказал он, улыбнувшись, и подумал про себя, что эта улыбка, должно быть, ни на что не похожа. — Одевайтесь. Поедем куда-нибудь, где мы сможем поговорить за стаканом вина.
— Мы прекрасно можем поговорить и здесь, — сказала она. — Я вполне могу сказать вам, что мне мешает сделать то, что вы требуете.
— Нет, нет! Ступайте одеваться. Поторопитесь, детка.
Она открыла рот, казалось готовая отказаться, но через мгновение сдалась и, взяв из шкафа платье, скрылась в ванной комнате.
— Кстати, я ничего от вас не требовал, — сказал Марк.
— Я знаю! — крикнула она из ванной. — Но чего я не понимаю, так это…
Он так и не узнал, чего она не понимала. Когда она вышла из ванной комнаты, он подал ей сумочку. Она порылась в ней и достала помаду. Он заметил, как она дрожала. Она сказала, что ей очень неприятно, — она всегда так спокойна. Он тихонько повел ее к двери. «Можно мне все-таки надеть пальто?» — спросила она. Он сам достал в платяном шкафу неизбежное скунсовое манто и, прежде чем выйти, погасил бра, неизбежное бра на консоли под мрамор.
Марк и сам не знал, почему он привез ее сюда. На улице Бербье де Мец, когда он уговорил ее поехать куда-нибудь, где можно поговорить за стаканом вина, ему было ясно, что они поедут на Монпарнас, но он имел в виду «Купол». Только потом, представив себе террасу «Купола», калориферы, снующих взад и вперед людей, он выбрал это кафе на улице Вавен, где он был всего один раз, три года назад, вместе с Морнанами. Она, должно быть, даже не заметила его колебаний и покорно вошла за ним в кафе с таким видом, будто выполняла какой-то нелепый обряд. Она не верила, что он отказался от мысли ее убедить. Напротив, соглашаясь на этот обряд (Марк и сам не мог бы сказать, зачем он нужен), она старалась понять, каким образом он собирается воздействовать на нее. Однако она не была настороже. Быть может, она и не желала, чтобы он отказался от своего намерения. Быть может, ей нужна была его помощь, чтобы преодолеть слабость, которую она выражала словами «Я не могу» и которой он не хотел признавать. Быть может, она в душе взывала к нему. Что он об этом знал? Что он знал о ней, кроме того, что она позвонила ему по телефону, не удержалась, чтобы не позвонить? Отсюда все и шло. Сначала этот звонок, потом Кавайя — одно цеплялось за другое. По сравнению с Кавайя все остальное выглядело пустяком, совершенным пустяком.
«Все это чрезвычайно логично, — подумал Марк. — Я все предвидел, вплоть до того, что у нее не хватит мужества меня поддержать, я учел все обстоятельства, кроме одного, самого важного: и до меня существовал мир, а в мире — Женер». Свет, сутолока, теснившиеся вокруг люди, разгоряченные танцами и алкоголем, действовали на него, как тонизирующее средство: все представлялось ему ясным и логичным. Здесь он чувствовал себя лучше. Он заказал виски, она что-то еще, но он и для нее заказал виски, и она ничего не сказала.
Ему захотелось танцевать. Она с недоумением посмотрела на него. У нее были очень красивые глаза. Нет, она не походила на веснушчатых американок. Он заново открывал ее. Это была не та женщина, которая солгала на заседании совета, не та женщина, которую он безмолвно умолял не лгать, потому что хотел в некотором смысле спасти ее. Это была другая женщина, неважно какая, но не такая, как все. Он слишком быстро выпил свое виски. Он не узнавал места, где они находились. Раньше это было самое обыкновенное кафе, а теперь что-то чертовски экзотическое. Она танцевала очень хорошо, а он плохо, потому что ему некогда было научиться, и в этом тоже сказывался недостаток светского лоска. Она что-то говорила ему. Кажется, спрашивала, действительно ли он не чувствует к ней ненависти, и почему, и как это возможно.
«Я работал только ради этого подлеца, — думал Марк, — а вовсе не из законного честолюбия, не из стремления завоевать общественное положение и прочее и прочее. Этот мерзавец обвел меня вокруг пальца. Я не знал, и никто не объяснил мне, что этот добропорядочный финансист — старая, потасканная шлюха, которая находит удовольствие в том, чтобы награждать дурной болезнью молодых людей, подающих блестящие надежды».
Нет, он не чувствует к ней ненависти. Он старался придать своему голосу теплоту и убедительность. Он мог бы доказать ей это любым способом. Он мог бы, например, чуть покрепче прижать ее к себе и поцеловать ее в волосы. Но он этого не сделал.
Он сделал это только потом, когда они опять пошли танцевать. А пока они вернулись за свой столик, и он спросил еще виски и опять выпил. На мгновение у него помутилось в глазах, потом, он пришел в себя, будто по необъяснимой причине внезапно очнулся от сна на заре серого пасмурного дня и столь же необъяснимым образом вдруг увидел свое «я», или, вернее, мелодраматическое подобие своего «я», представшее ему как нечто замаранное и ни на что не годное. Он положил руки ей на плечи, а она вытерла носовым платком пот, выступивший у него на висках, и пригладила прядь волос, упавшую ему на лоб. «Вот этого она и хотела, — подумал он. — Позаботиться обо мне, поухаживать за мной. Я так и знал, что мы к этому придем. Я знал, что доставлю ей случай…» Он знал также, зачем она была ему нужна: она должна была помочь ему прогнать образ Кавайя — не самим своим присутствием, а тем, что она будет говорить о своих угрызениях совести, о той злосчастной роли, которую она сыграла на заседании совета, обо всей этой дурацкой истории. Он взял ее за руку.
«Некрасивый, почти уродливый». «До того уродлив, до того уродлив!.. Я сказал Алю: «Нет, дорогой Аль, нет, он нам решительно повредит!»
Легко понять, что означала привязанность Женера для этого молодого человека, которого никто не любил. То же, что для вас.
Эта привязанность заменяла ему любовь всех женщин. Можно представить себе, как он важничал перед слугами, расположившись на бульваре Малерб (наверное, в той самой зеленой комнате, куда Женер распорядился вас поместить однажды вечером, когда вам стало плохо в банке).
Марк прекрасно понимал, что им владеет ревность.
Ревность заслоняла от него все остальное, мешала ему думать о другом и о других, например о Кристине Ламбер, чтобы прогнать мысль о Кавайя. Впрочем, Кристина Ламбер не могла вытеснить Кавайя.
Теперь она говорила. Марк не заметил, когда она решилась заговорить — быть может, когда он взял ее за руку. Для этого достаточно было, чтобы он дал ей вытереть пот, выступивший у него на лице, чтобы он доставил ей случай поухаживать за ним. Она так жалела Марка, что он слегка пожалел ее самое. Она рассказывала свою жизнь. Он слушал ее. Слушал краем уха. Улавливал только общий смысл. Очень рано оставшись сиротой, она была воспитана дядей, а дядя ее работал у Дроппера, на старом предприятии Дроппера в Монруж. Дядя восхищался Дроппером, мало сказать — был без ума от Дроппера и во всем старался ему подражать. («Вот, вот. Вечная потребность восхищаться. Они всегда будут находить таких, как мы. Почему мы тянемся к ним? Что в них такого, что мы их так любим? Женер еще куда ни шло, но Драпье? А чем, собственно, Женер лучше Драпье?») Потом началась оккупация, и дядя пустился во все тяжкие, чтобы угодить Дропперу («чтобы быть таким, как Дроппер»). Это кончилось, как и следовало ожидать, камерой Френ8.
