— Нет, Марк. Это не совсем то, что я хотела сказать.

Промчался тяжелый грузовик, и их машина задрожала. Дениза прислонилась головой к плечу Марка.

— Этой ночью, — сказала она, — я думала о том, что было десять лет назад, о всей нашей компании. Мы все неплохо преуспели в жизни, не правда ли? Я думала о том, не перевалили ли мы уже на другой склон холма и не придется ли нам теперь спускаться. Не слишком ли высоко мы сразу забрались? Тогда нам казалось, что мир распростерт у наших ног и наше дело только командовать. Я знаю, что они в нас нуждались…

— Да, — перебил ее Марк, — они дали нам командные посты, потому что тогда это был для них единственный способ удержать мир в своих руках. Они могли действовать только через посредников. Потом они оправились от своего страха, вернулись, и тогда они заметили, что прекрасно могут обойтись и без нас. Мы заведомо были обречены на поражение. Потому что за то время, которое было нам предоставлено, мы научились только работать. Работать, а не интриговать. Все дело в этом.

— Потому ты и колеблешься, дать ли им бой?

— Я не колеблюсь, — ответил он.

Дениза тихонько поцеловала его в щеку, и Марк вдруг вспомнил фразу, которую он сказал Кристине Ламбер: «Почему бы вам не постараться сохранять спокойствие? Почему бы вам не убедить себя, что все это лишь плод вашего воображения?» Тогда, только тогда она ему сказала, что речь идет в некотором роде о ее чести. Теперь он все это ясно вспомнил. Но это были глупые фразы — что его, что ее.

— Ты позвонишь сегодня вечером? Обещаешь?

— Обещаю. Не волнуйся. Все будет хорошо.

Она снова поцеловала его в щеку, затем в губы, торопливо, словно он спал рядом с ней и ей не хотелось его разбудить.

Садясь в свою машину, Марк подумал, что прежде, возвращаясь по понедельникам в Париж, они каждый раз встречались в табачной лавочке у Порт-д’Итали и молча выпивали у стойки обжигающий кофе. (Иногда, правда, Дениза говорила: «Ты меня любишь, Марк? Ты думаешь, что сможешь любить меня еще целую неделю?») Этим ритуалом Дениза дорожила. Марк никогда толком не понимал, почему она придает ему такое значение, но после того, как Дениза получила развод, она выжидала целое воскресенье, чтобы сообщить ему об этом именно утром в табачной лавочке. Марк обжегся горячим кофе. Дениза расхохоталась: «Спасибо, спасибо. Вот именно это я и хотела увидеть. Я всегда надеялась, что эта новость заставит тебя поперхнуться, но я не была в этом уверена. Я думала, ты принадлежишь к тому типу людей, которые во всех случаях жизни сохраняют невозмутимый вид». Он не спросил себя, было ли бы ему приятно, если бы Дениза предложила сегодня заехать в табачную лавку, но он сожалел, что ей не пришло в голову сделать это.

Марк нажал на стартер, машина тихонько двинулась с места. Дождь почти перестал. Когда он проезжал мимо здания американского посольства, свет, падающий из окон, на мгновение осветил его руку, держащую руль. Он подумал об Америке. Он долго ехал, и перед его мысленным взором все стояло это белое пятно — его рука на руле, освещенная электрическим светом. Его мысли перекинулись на голод в Индии, потом он почему-то подумал о коровьем навозе, который собирают в Тибете, и о том, как смехотворно понятие «личная честь» рядом со всем этим.

Впоследствии Марк не раз задумывался над тем, почему он в то утро остановился возле табачной лавочки у Порт-д’Итали. Он был почти уверен, что уже не любит Денизу. Ну, а воспоминания о Денизе?.. Он вообще испытывал нежность ко всему, что они делали вместе, и охотно вспоминал об этом. Он не считал, что Дениза изменилась — он создал себе два образа Денизы (хотя разницу между ними не мог бы объяснить) только для того, чтобы удобнее было думать о прошлом. И любил он не ту Денизу, какой она была прежде, и даже не те отношения, которые были между нами, но то время, которое совпало с их любовью. Можно быть влюбленным в свое прошлое, в тот или иной период своей жизни, тут ничего не скажешь. Но только в пору первых порывов чувства образ женщины так тесно сплетается со временем, что оно то замедляет свой бег, то ускоряет его, обретая для тебя тот или иной смысл.

Было уже начало седьмого. В Париже дождь не шел. На окраинах города ветер высоко вздымал белесые облака песка и пыли, и они, опадая, с легким шуршанием скользили по корпусу машины.

— Чашку кофе? — спросил гарсон, как только Марк переступил порог лавочки. — Собачья погода для автомобилистов! Вы издалека едете?

— Из Немура.

— В тех местах небось еще шибче дует?

Марк кивнул. Большие стекла витрины запотели, но от этого медь, которой была обита стойка, казалась еще более яркой, еще лучше начищенной. Кофейник шипел и брызгался. Хорошо пахло молотым кофе, утром, Парижем. Рядом с Марком два шофера с грузовиков старались припомнить название крупного рынка в департаменте Шер. Это был не Сен-Аман и не Сев-Флоран, потому что тот рынок, о котором шла речь, был расположен у реки, замерзшей в феврале. Да нет, не Шер. Ведь Шер не замерзал в этом году. Там еще есть фарфоровый завод.

— А может, это Меэн? — вставил Марк.

— Вот! — воскликнул шофер, который стоял ближе к Марку. — Ну, конечно, Меэн-сюр-Эвр. Вы бывали там?

— Нет, я знаю этот город по фарфоровому заводу.

— Вы занимаетесь фарфором?

— Да нет, не специально фарфором.

В банке, насколько Марк помнил, было досье «Фарфор (а может быть, фаянс) Меэн». Марк частенько замечал, что почти все свои сведения о мире он черпал из банковских документов.

— Может, выпьете с нами стаканчик рома?

— Спасибо, с удовольствием.

— Знаете, нас просто замучил этот Меэн. Никак не могли вспомнить.

Они поговорили о выборах, о февральских холодах, об Алжире, стараясь найти общий язык — ведь именно ради этого они и говорили. Марк был счастлив, что неожиданно получил эту поддержку. Разговор с шоферами, проникнутый беззлобной горечью, баюкал его, словно тихая песня, и помогал забыть о том, что есть на свете банк и Драпье. Гарсон за стойкой ходил взад и вперед, а хозяйка сидела за кассой, уставившись в одну точку.

На улице все так же дул ветер. Марк вздрогнул всем телом от пронизывающего предрассветного холода.

Марк приехал к себе на улицу Газан, где он жил в трехкомнатной квартире с кухней и ванной на восьмом этаже нового дома (он без труда подсчитал, что должен внести за нее последний взнос через двадцать два года и семь месяцев). Он сразу же прошел в ванную и открыл оба крана, затем принес туда маленький радиоприемник в кожаном футляре, который Дениза привезла из Нью-Йорка, и поставил его на полочку над умывальником, между кисточкой для бритья и стаканчиком для зубной щетки. Он был слегка помешан на радио. Он говорил, что в смысле шума радиоприемник полностью заменяет ему семью из четырех человек, и уверял, что подсчитал это с математической точностью. Впрочем, он приписывал холостяцкому положению большинство своих привычек. Марк полагал, что все холостяки вместо обеда едят бутерброды, ведут относительно целомудренный образ жизни и время от времени наводят порядок в своих шкафах.

Как и каждое утро, его раздражало, что ванна наполняется так медленно. Он обошел комнаты, открыл на всех окнах наружные ставни. На фоне неба уже начал вырисовываться силуэт обсерватории парка Монсури на вершине холма, а дальше, у авеню Рей, виднелась серая громада водохранилища Ван. На высоте восьмого этажа ветер дул равномерно, без порывов, и поэтому казался слабее. Когда Марк вновь закрыл все окна, он с минуту постоял неподвижно, словно прислушиваясь, но не к шуму наливающейся в ванну воды и не к рокоту автомобилей на внешних бульварах, а к тому, что происходило в нем. Он словно улавливал, как медленно и с каким трудом рождаются в его мозгу фразы: «Так вот он настал, этот день. Я ведь хотел, чтобы он поскорей настал. Но не мог же я хотеть этого, если бы ничего от него не ждал. Я и сам не знаю, чего я жду от него, но это не важно. Важно другое: я убежден, что он мне что-то принесет». Марк попытался встряхнуться, нашел сигареты, включил электрический кофейник, приготовленный для него на кухонном столе приходящей домашней работницей (контрольная лампочка, словно кошачий глаз, вспыхнула в полутьме). Но он чувствовал себя совершенно беспомощным в преддверии этого дня, словно утлая лодчонка перед надвигающейся бурей.