— Возмутительная несправедливость, — проговорила Ольга и, не дожидаясь приезда соседей, заняла большую комнату.

Став матерью она решительно отстаивала интересы семьи и порой ее решительность выглядела как своеволие.

Вечером Толчинский устроил Анатолию скандал — не стесняясь в выражениях, отчитывал своего сослуживца за «безответственность», за то, что «распустил жену», не может ее «приструнить за безрассудные выходки». Анатолий стоял, вытянув руки, как школьник, краснел, поправлял очки на переносице.

— …Конечно, конечно. Не сердитесь, моя жена погорячилась. Простите ее. Я завтра же переставлю вещи обратно.

— Ой, Олечка, что ты натворила, — вздыхал Анатолий в комнате, нервно закуривая папиросу. — Мало быть правым, надо еще уметь доказать свою правоту. В тебе энергии как у динамо-машины, но, пожалуйста, всегда советуйся со мной.

— Ты должен постоять за себя, — настаивала Ольга. — Ты же мужчина, глава семьи! Когда речь идет о благополучии семьи, нужно отбросить всякую мягкость, интеллигентность. Ты прекрасно знаешь, у нас это не ценится. Тихим интеллигентам садятся на голову. Надо уметь сражаться за своих родных, а ты сразу сдался, и просишь простить меня. Вот еще! Я и не подумаю просить прошения. Будь у этого Толчинского хоть капля совести, он сам предложил бы нам большую комнату. Я на его месте именно так и поступила бы.

На следующий день на «эмке» прикатил председатель месткома, его эскортировали члены жилищной комиссии. Осмотрели дома, комнаты, прочитали жалобу Толчинского.

— Кто вам разрешил занять комнату, предназначенную другим? — спросил председатель месткома Ольгу.

— Разве это справедливо? Они вдвоем, а у нас дети! — с жесткой прямотой безбоязненно заявила Ольга (всегдашняя ее лучезарность мгновенно улетучилась, взгляд стал строгим, непримиримым; словно тигрица, защищающая своих котят, в эту минуту она была готова противостоять любому противнику). — Если мой муж вам нужен как инженер, обеспечьте его семью достойным жильем.

Члены комиссии не ожидали такого напора и сконфуженно заулыбались, а председатель засмеялся:

— Резонно! Ваш муж как инженер нам нужен. Даже очень… Придется уговорить товарища Толчинского сделать широкий жест — поступиться несколькими метрами в пользу соседей. Ведь добрые отношения важнее всяких метров-сантиметров, не так ли?!

Переговоры с Толчинским закончились успешно, и Ольге даже стало стыдно за свою вспыльчивость и резкие слова, которые она наговорила Анатолию накануне; она вспомнила просьбы его друзей и сразу оправдала его мягкотелость.

Когда комиссия уехала из поселка, Анатолий сказал жене:

— Ну, Олечка, я поражен. И как ты не испугалась целой комиссии, как сумела их убедить?!

— А что здесь убеждать?! Каждому нормальному человеку понятно, что большая комната должна быть нашей, у нас ведь дети! И как этой комиссии не стыдно, так несправедливо распределять жилье?! Им надо бы извиниться перед нами, а они пошли уговаривать соседа. Просто смешно!

Убежденная в своей правоте, Ольга, ради детей, была способна и на более смелые действия. Позднее она призналась Анатолию, что, если бы им не дали большую комнату, она поехала бы в дирекцию завода, дошла бы до областных властей, но добилась бы своего. В тот день Анатолий понял — в его молодой жене прекрасно уживаются приветливость и стойкость, женственность и дух воина; понял, что именно она будет лидером в их семье; ему, не очень-то уверенному в себе, не умеющему чего-то добиваться и вообще непритязательному в быту, такая «спутница жизни» была совершенно необходима.

— Как здесь чудесно! — воскликнула Ольга, когда они с Анатолием расставили мебель. — Комната просторная, хоть катайся на велосипеде, из окна видны колокольчики, — раскинув руки, она протанцевала от двери к окну и устало плюхнулась на диван. — А для детей здесь будет просто рай.

Ольга посадила в палисаднике ромашки и дельфиниум, сшила на окна занавески, на пол из разноцветных бечевок связала коврик.

— Ты, Олечка, одаренная рукодельница, — сказал Анатолий, разглядывая новые «украшательства» в комнате. — Надо же, из пустяковин сотворила чудо!

— Теперь у нас есть все, о чем я мечтала, — Ольга обняла мужа и крепко поцеловала в щеку.

С женой Толчинского, тихой, неприметной женщиной, подружились сразу. Бездетная, она искреннее завидовала Ольгиному материнству, постоянно играла с ее детьми и угощала их сладостями, а Ольге ежедневно, как присказку, повторяла:

— Ты, Оля, такая счастливая.

— Счастливая, правда, — смеялась Ольга. — Даже неловко быть такой счастливой, ведь вокруг много замечательных женщин, у которых не очень удачно складывается судьба. Хотя… Все-таки каждый сам делает свою судьбу. Вот моя старшая сестра. Прекрасная женщина, но слишком быстро отчаялась и вышла замуж не по любви, а теперь жалуется на судьбу.

Жена Толчинского была намного старше мужа и отчаянно боролась со своим возрастом — покупала флаконы и кремы, изучала книгу «Как сохранить свежесть и стройность»; боясь потерять молодого супруга, всячески ублажала его, пыталась задобрить подарками, готовила изысканные блюда, а он развалится в кресле и тянет ленивым голосом: «Подай газету, милая». Или: «Что-то коленки трещат. Сделай массаж, милая».

За глаза в адрес жены он отпускал пошлые остроты, называл ее «моя старушенция», а ее любовь «любовью увядающей женщины». Он был недалеким, самовлюбленным мужчиной: слишком много крутился перед зеркалом и каждое утро в трусах, с полотенцем на голове совершал «променаж» — насвистывая мотивчики, размашисто бегал вокруг поселка, бахвалясь мускулатурой, «занимался саморекламой», по выражению его жены. Завидев детей Анатолия и Ольги, свирепо вздыхал и предсказывал суровое наказание:

— Ты, шкет, будешь лазить на забор, перестанешь расти. А ты, пигалица, будешь громко говорить, станешь немой.

Единственным его увлечением был немецкий язык, на этой почве они с Ольгой вскоре и помирились.

В бараке у леса жили холостяки и незамужние женщины, среди которых выделялась Груша, великанша с грубыми чертами лица, но с чувствительной ранимой душой. Она мечтала о «настоящем мужчине», который «однажды возьмет за руку и поведет за собой», ей хотелось встретить мужчину сильнее себя, которому она с радостью подчинилась бы, хотелось заботиться о ком-то, кому-то принадлежать; хотелось видеть в муже Бога и относиться к нему с рабской покорностью, но ее окружали «одни хлюпики, а не мужики».

— Ой, Ольга, — вздыхала она, смущенно покашливая, — так немного нужно для бабьего счастья: любимого мужа, ребенка, комнату… И все это так трудно получить.

— Все у тебя будет, Груша, — Ольга брала великаншу за руки. — Вот увидишь. Нам лет-то с тобой всего ничего, только жить начинаем. Ты обязательно встретишь прекрасного мужчину, который оценит тебя. Конечно, это дело случая, но мне кажется, тебя непременно ожидает такой случай. Представляешь, сейчас, вот в это самое время, где-то ходит, работает твой будущий муж и даже не догадывается, что скоро судьба его сведет с тобой. Я уверена, он замечательный человек…

— Не знаю, — вздыхала Груша. — Вот у тебя с Анатолием все — лучше нельзя придумать. Вы замечательная пара. Вас даже трудно представить друг без друга. Сразу видно — у вас любовь на всю жизнь. И дети у вас замечательные: девочка — куколка и мальчуган такой сообразительный.

Анатолий с Ольгой жили только на одну зарплату, но по тем довоенным понятиям, жили неплохо, даже купили этажерку, радиоприемник и фотоаппарат «Лейка», и каждую покупку отмечали, как важное событие.

— В нашей комнате уже уютно, — говорила Ольга мужу. — А когда я получу диплом и стану работать, у нас станет еще лучше. Тогда мы сможем купить красивую мебель.

— …Как странно, — позднее вспоминала Ольга. — В те дни столько фотографировались, а снимки не сохранились, как будто и не было того чудесного времени. Как будто все, что я вспоминаю — всего лишь красивые фантазии, выдумки, а ведь это было, было!