— Хороший парень, хоть и не наш, простой, умный. Нам он нравится, — сказали телохранители и благословили на брак.

Кроме Ольги была во дворе еще одна красотка и певунья — девица Шейкина. Она работала папиросницей от «Моссельпрома» и носила белый фартук, экстравагантную кепку и плоский чемодан — складной столик. Днем она стояла на Крымской площади и продавала папиросы, а по вечерам, вызывая гнев общественности, приводила к себе мужчин… Когда Шейкина шла на работу, все высовывались из окон; парни восторженно щелкали языками, а девчонки застывали в тихом восхищении — ведь она не просто шла, а вальсировала, запрокинув голову, размахивая плоским чемоданом, и при этом на весь двор распевала:

— Крутится, вертится шар голубой…

И это было не просто веселье — в звонком чистом голосе, в пританцовывающей походке билась радость беспечного отношения к жизни, этакий гимн озорству.

В то время подростки во дворе стали покуривать — большинство тайком, но некоторые и открыто; курение считалось проявлением независимости. Шейкина давала папиросы в кредит, а иногда и даром — парни к ней так и липли. Девчонки старались ее не замечать, но плохо скрывали свой жгучий интерес.

— Девочки, почему вы со мной не здороваетесь? — с легкой усмешкой как-то спросила Шейкина. — Я вам совсем не нравлюсь? Не сердитесь, я знаю, что плохая, но ничего не могу с собой поделать, — и мягко добавила: — Попробуйте мои папиросы. Все говорят — фартовые.

Она протянула пачку и улыбаясь обратилась к Ольге:

— А ты, Оля, не хочешь поработать папиросницей? У тебя, я уверена, дело пойдет. Ты такая шикарная, обольстительная, твоя красота завораживает. Мы неплохо зарабатываем, сможешь себе покупать, что захочешь. Будешь жить стильно, шик-блеск.

Ольга твердо покачала головой.

Много на Шейкину писали доносов за порочность, вульгарный вид, расточительство; эта греховодница ниспровергла устои двора, растлевала подрастающее поколение. И однажды двор не услышал ее песен. Двор без нее опустел, и напоминал пересохшую реку, рощу без листвы.

— Жалко Шейкину, — говорила Ольга подругам. — Пусть она плохая, но еще неизвестно, почему она стала такой. Может быть, ее кто-то обманул. А потом она встретила бы хорошего человека и сама стала бы хорошей.

Как многие, щедро одаренные добротой натуры, Ольга всех хотела оправдать, простить, сделать счастливыми.

А между тем во дворе появилась новая распутница — четырнадцатилетняя Антонина. Говорили, «влияние Шейкиной», на самом деле у Антонины еще в двенадцать лет некоторые замечали «порочный взгляд»; кое-кто вообще называл ее «блудницей с ангельским лицом». В этом была доля правды: все девчонки носили косы с бантами, она — прическу с завитушками «завлекалками», и легкомысленную шляпку; девчонки читали приключенческие книги, она — книги про любовь, и постоянно мечтала «хорошенько поразвлечься».

Два года Антонина демонстрировала пионервожатому легкое бесстыдство, «строила ему глазки», и в конце концов добилась своего — «завоевала неприступного Алехина» и родила от него сына. Алехина исключили из комсомола и заставили жениться на несовершеннолетней. Сына они назвали в честь вождя — Сталь.

В те годы многие оригинальничали, называли детей Днепрогэс, Пятвчет (Пятилетку в четыре года), Лагшмивара (лагерь Шмидта в Арктике), а то и совсем нелепо — Глобус, Трактор, Шестеренка, но чаще — Сталь, Сталина. Вождь был Богом. Даже когда вырубали Садовое кольцо и разрушали церкви, все были уверены — «отец всех народов» не знает об этом.

Ольга помнила, как взрывали храм Христа Спасителя. Она ходила на Остоженку с матерью. Его взрывали несколько раз; дрожала земля, в сотрясенном воздухе висела пыль, трескались соседние дома, а исполин не сдавался, медленно, по кирпичу оседал. Старики крестились:

— Ничего они здесь не построят. Бог этого не простит!

На месте храма планировали возвести Дворец Советов. Поставили фундамент — его затопило водами Москва-реки. Откачали, начали строить — рухнули леса, погибли люди, и снова появилась вода. Так и отказались от проекта.

Родители Ольги жили в нужде, и мать хотела, чтобы после окончания школы Ольга пошла работать на ткацкую фабрику, где уже работала ее старшая сестра Ксения, но отец сказал:

— Не надо торопиться. Оля способная, пусть учится дальше.

Мать продолжала настаивать на своем, говорила, что учиться можно и по вечерам, а в доме нет самого необходимого.

— Может, и правда, Оленька, немного поработаешь? — сдался отец. — А потом начнешь учиться на рабфаке или где захочешь? Тебя везде возьмут. Я слыхал, теперь только детей буржуев никуда не принимают, их вначале посылают мостить мостовую, а тебя-то всегда возьмут, ты ж из рабочих.

Ольга собиралась поступать в институт иностранных языков, но ей пришлось выбирать между своими планами и долгом перед семьей, особенно перед младшими сестрой и братом. В конце концов она согласилась пойти работать, но только не больше, чем на год.

Отец устроил ее к себе на почту, продавать марки, открытки, и уже на следующий день возле Ольгиного окна выстроилась очередь: почтовые изделия покупали даже те, кто просто приходил за письмами и газетами — каждый хотел увидеть приветливую улыбку новой девушки, услышать ее голос. Ольга относилась к работе добросовестно: каждое отправление расцвечивала разными знаками, искусно подбирала открытки, сделала выставочный стенд «Животный мир в марках», но на почте у нее был мизерный оклад и, как только в бухгалтерии на ткацкой фабрике появилось свободное место, она не раздумывая — а решительности ей было не занимать — перешла на новую работу.

Главный бухгалтер фабрики, маленький сухощавый, дотошно-педантичный немец Шидлер, сразу заметил Ольгины способности и трудолюбие, а когда узнал, что она занимается немецким языком и готовится поступать в институт, стал к ней относиться прямо-таки с отеческим вниманием, часто даже отпускал с работы пораньше. Как-то директор вызвал Шидлера и попросил у него объяснения на этот счет.

— Она справляется быстрее всех, — сказал Шидлер. — И совершенно не делает ошибок. Зачем же барышне сидеть сложа руки, когда работа сделана?! Сидеть, ждать конца смены?!

У него была своя, немецкая логика; начальству это не нравилось — оно руководствовалось предписаниями «сверху», и вскоре лучшего работника фабрики уволили.

Новым бухгалтером назначили Виктора Кирилловича Бодрова, «видного мужчину с шевелюрой-мечтой», как охарактеризовали его работницы фабрики и от которого они сразу «сошли с ума». С первого дня работы Виктор Кириллович ко всем сотрудникам был подчеркнуто внимателен и предупредителен, но больше других — к Ольге. Она считала это дружеским покровительством, а он вдруг пришел к ее родителям и сделал предложение. Матери он понравился как «человек с положением», отец неопределенно пожал плечами:

— Пусть Оля решает сама.

А Ольга растерялась, ее взгляд заметался, она посмотрела налево, направо, как бы ища защиты, закачала головой и, густо покраснев, убежала. Замужество ей представлялось какой-то романтической и таинственной связью, ее предназначением и обязанностью; она догадывалась, что это ожидает ее впереди, но в каком-то неопределенном будущем, после окончания института. А пока она не думала о замужестве, тем более не могла представить Виктора Кирилловича своим мужем, он казался ей слишком взрослым мужчиной. Она еще чувствовала себя не доигравшей девчонкой; в восемнадцать лет в ней еще не проснулась женщина. Ко всем знакомым парням она относилась как к приятелям; еще ни один молодой человек не затронул ее сердце, не заставил думать о нем, волноваться при встрече.

На следующий день после визита Виктора Кирилловича Ольга не вышла на работу.

— Не пойдешь на работу, кормить не буду, — заявила мать.

— Хорошо, мама, — сказала Ольга. — Я вернусь на работу, но осенью обязательно поступлю в институт.

Виктор Кириллович встретил ее радушно и в последующие дни проявлял к ней только товарищеское расположение, но Ольга чувствовала — это дается ему нелегко, чувствовала — между ними все равно существует какая-то напряженность. Да и работницы, при случае, подтрунивали над «тайными вздохами главбуха». В конце лета Ольга написала заявление об уходе.