От шума у Первого Прораба заложило уши.

— Вода в бачках есть? — спросил он.

— Есть! — радостно закричали со всех сторон.

Первый Прораб приказал поднять себя наверх и явился в контору с жаждой говорить и действовать.

И вот он стоял, окруженный людьми, и перед ним сопела похожая на водолаза девица.

— Что это? — кивнул он на грязную бумажку.

У него было матово-бледное, неземное лицо и карие глаза, до того пронзительные, что казалось, будто они косят.

Чугуевой шептали со всех сторон, подсказывали.

— Что это? — повторил Первый Прораб. Он взглянул внимательней, увидел туго повязанную платком голову, мокрые от слез мягкие щеки, напирающие на крупный нос. Под его взглядом Чугуева поворотилась бочком и заманчиво выгнулась. «Боже, — испугался Бибиков, — она еще и гран-кокетт!»

— Просьба у нее… — не удержался Митя. Было уже без пяти восемь.

— Просьба? — Первый Прораб нахмурился. Резкие переходы от благодушия к гневу были особенностью его характера. — Видите, товарищи, просьба! Просьба, которую можно решить в считанные минуты. А что делает руководство? — Он обвел присмиревших слушателей косящим взором. — А руководство вышибает трудящихся за двери. Вот к чему приводит головокружение от частичных успехов, товарищи!

— Позор! — отметил кто-то.

— Позор, товарищи, — подхватил Первый Прораб, — командиры шахты не поняли, что к ним обратилась не просто рядовая работница. Перед нами не просто работница. Перед нами член ударной бригады мирового пролетариата… — Тут Первый Прораб заметил, что участница ударной бригады куда-то пропала. Впрочем, он привык к тому, что люди, нарушавшие плавный ход державной деятельности, иногда бесшумно исчезали из поля зрения, и не удивился. — Перед нами, — продолжал он, — один из тех, кто вывел Советский Союз на передовые позиции в техническом, экономическом, военном и культурном отношениях, один из миллионов трудовой когорты, которая под руководством вождя и учителя трудящихся всего мира…

Заключительные слова потонули в аплодисментах. Инженер Бибиков крикнул «ура». Несколько блеклых канцелярских голосов подхватило. Получилось слабо, не в лад, как на затянувшемся банкете.

«Все наконец», — подумал Митя.

Первый Прораб шагнул к двери, остановился, взглянул на Лободу и спросил отрывисто:

— Как фамилия?

— Лобода, товарищ секретарь…

— Да не ваша!..

Лобода догадался, что нужна фамилия ударницы, и оглянулся на Бибикова. Инженер замялся. В мозгу назойливо вертелось прозвище Васька, а фамилия на язык не давалась. И только вспомнилась, председатель шахткома, стоявший в положении «смирно», выговорил:

— Васька!

— Как? — грозно нахмурился Первый Прораб. — Васька? Почему Васька?

Все молчали.

— Чугуева ее фамилия, — не вытерпел Митя. Часы показывали двенадцать минут девятого. — Васькой ее прозвали. Произвели в мужской род.

Чело Первого Прораба разгладилось. Он улыбнулся.

— В мужской род произвели?

— Ну да. Она в комбинезоне шла, шофер обознался, крикнул: «Васька, крутани!» В штанах — значит, Васька. С той поры и пошло: Васька да Васька.

— А как с машиной? Завела?

— Завела. Чего ей. Разбудила с одного оборота.

— Разбудила? — Первый Прораб оглядел Митю сверху вниз и снизу вверх, словно снял мерку. — А ты кто такой?

— Я? Платонов.

— Не Васька?

— Не Васька. Дмитрий.

— А по должности?

— Бригадир проходчиков.

— И временно исполняет обязанности комсорга, — уточнил Лобода.

— А комсорг где?

Снова возникла заминка. Комсоргом был самоубийца маркшейдер, однако происшествие с маркшейдером Лобода в свое время скрыл и теперь не знал, как отвечать.

— Комсорг повесился, — сказал Митя.

— А! Мне эта история известна. — Первый Прораб нахмурился. — Что же вы не ставите Платонова комсоргом?

— Недодумали, — сказал Лобода. — Недоглядели…

— Кадры маринуете! Вас учат не бояться выдвигать молодежь!

Первый Прораб протянул Платонову руку.

Митя пожал ее, как положено. Мягко. И Первый Прораб отбыл.

Контора опустела. Остались только руководители шахты, Ротерт и Абакумов. Они сбились в кучу, голова к голове. Митя вышел на улицу, поехал к церкви Флора и Лавра и, конечно, опоздал. На сугробе было нацарапано: «Тебя нет. Я ушла».

— Вот черт лысый! — ругнул Лободу Митя.

Как бы он поразился, если бы узнал, что свидание сорвали не Лобода и не Первый Прораб. Как бы удивилась Тата, если бы ей сказали, что в опоздании Мити виноват вождь мирового пролетариата.

Но ни Мите, ни Тате этого никогда не суждено было узнать, так же как и все мы не знаем истинных причин наших удач и несчастий.

В следующий раз Митя принял все меры, чтобы не опоздать на свидание, и опоздал опять. Пробившись в трамвай, он был уверен, что на этот раз поспеет вовремя. Он ехал и прикидывал, с чего начать хвастать: с того ли, как Первый Прораб прощался с ним за руку, или с того, что перепуганный Лобода выделил ему отдельный кабинет.

Погрузившись в размышления, он не сразу сообразил, что трамвай, обязанный везти его к Тате, стоит, и стоит давно. Никто не выходил. В те годы вагоны забивались до отказа. Вылезешь, потом не влезешь.

— А я тебе говорю, пути просели, — объяснял один пассажир другому. — Метро копают — пути садятся. Моли Христа, что в яму не загремел.

— Мы привыкши! В нашем дому двери сами отворяются. Ровно нечистый дух бродит.

— Это что! У нас, на Остоженке, рюмки в шкафу чокаются. Ей-богу! По своей инициативе.

— Метро чертово! Всю Москву разрыли…

Митя пробился на переднюю площадку, увидел длинную трамвайную пробку, ахнул и бросился на стоянку таксомоторов. Машин не было. У пустого места мерзла уныло-злая очередь. Митя зашагал пешком, поминутно оглядываясь, не мигнет ли, на счастье, красный огонек. На Рождественском он понял наконец, что опоздал, и опоздал безнадежно. Все-таки он свернул на Юшков и пошел поглядеть, не написано ли что-нибудь на сугробе. Он вышел на Мясницкую и глазам не поверил. Тата в каракулевом манто и в заячьей ушанке близоруко читала мхатовскую афишу.

— Руки вверх! — крикнул Митя.

Она сказала грустно:

— Господи, какой глупый!

В этот вечер на лице ее были заметны следы стойкой взрослой грусти, но Митя не мог не похвастать о новой должности, о Первом Прорабе, о кабинете. Тата слушала бесчувственно. Тогда он соврал, что в кабинете у него будет телефон.

— Перестань городить чепуху, — сказала Тата.

Митя надулся. Причиной Татиного недоверия, подозревал он, было прошлогоднее событие.

Это событие стоит того, чтобы о нем рассказать.

Митя был круглым сиротой. Отец его, двадцатипятитысячник, погиб в 1930 году во время кулацкого мятежа. Смышленый мальчуган около трех лет находился при правлении колхоза кем-то вроде делопроизводителя и бегал за шесть верст в, школу. Однажды в деревню прибыл московский журналист. Митя рассказывал ему о коллективизации так складно, что журналист окрестил его Златоустом и забрал к себе в Москву, в домик на Рыкуновом переулке. В тех местах москвичи снимали на лето дачи. Детей у журналиста не было. Он неделями пропадал в командировках, а жена его, Лидия Яковлевна, пекла пирожки с луком, ходила с гостинцами к брату и брала с собой Митю. Брат ее был профессор. В его кабинете висела надутая, словно футбольный мяч, японская рыбина. Митя и не заметил, как очутился под покровительством дочери профессора, крайне принципиальной Таты. Она лихо опровергла библейские чудеса, рассуждала о бесконечности Вселенной и велела Мите читать «Анну Каренину» по главе в день. Иногда Митю раздражало ее самоуверенное упорство, и они ненадолго ссорились.

Так прошли полгода, самые счастливые в его жизни. Он бегал на рабфак, гулял с Татой, а по выходным увязывался с Лидией Яковлевной на рынок. Все оборвалось после того, как журналист привез из командировки очередного пацана-самородка. В первый же день новый обитатель Рыкунова переулка подрался с Митей. И хотя Митя был не виноват, Лидия Яковлевна взяла на рынок не его, а пацана. Ночью Митя вылез в окно и ушел от журналиста навеки.