— Чугуеву ты поминал. Дальше.

— Борька, Заломов. Гошка Аш… Все желают. И Николай Николаевич тоже. А Чугуева…

— Про богдыхана не поминал?

— Кто?

— Николай Николаевич. Про богдыхана китайского, случаем, не поминал?

— Нет. Вот, говорит, был начальник так начальник. Придет и сядет в кресло. Не то что нынешний.

— А новый бегает?

— Из-под земли не вылазит. Ребята говорят, Федор Ефимович не такой был.

— Небось костерят, что план требовал?

— План стребует, а в обиду, говорят, не даст.

— Это верно, — Лобода отпил из блюдечка, закусил вареньем. — Поминают небось, как работал с человеческим материалом?

— А как же! Каждый день поминают. С человеческим материалом Федор Ефимович работал. Дирижаблестроение освещал… Я, по правде сказать, плакал в больнице, когда узнал, что вас нету.

— Врешь ты все, рыжий черт! — Лобода промакнул утиральником слезу. — Настасья!

Дверь распахнулась.

— Подай комсоргу чашку. И для варенья розетку. Так. Дочерей позови и сама садись.

Явились две дочери: Марэла и старшая, лет двадцати, тоже похожая на отца.

— Вот это, — Лобода показал пальцем на Митю, — комсорг моей шахты. Садитесь, слушайте. Значит, жалеют меня? Ну?

— Жалеют, Федор Ефимович.

— Кто да кто?

— Чугуева, Круглов Петька. Машка Золотилова…

— Мери?

— Она. Портупеев, Хусаинов, камеронщик, Заломов…

— Гошка Аш, — добавил Лобода. — Вот они, какие дела. Слыхали? — обратился он к молчаливому семейству и пояснил Мите: — Они молчат, а про себя рады без памяти. Я ихние мысли, как по минеям читаю: «На подсобном участке не больно-то станет главного корчить». Мечтают, что я им оттудова капусту таскать стану… Шиш я вам капусту стану таскать! Ну, чего вылупились?

Дочери, будто по команде, вместе с матерью скрылись за дверью.

— Я ее, — кивнул на дверь Лобода, — вдовицей еще в царское время засватал. Домик у ней свой был, садик свой в Териоках. В революцию привез ее в Питер, пропал домик, вот она зубами и скрипит… Нету на земле правды, комсорг… Я им с Юденичем воевал, я им эскадроном командовал, я им колхозы подымал, а они чем отблагодарили? Партийным взысканием. Вот он я, командир эскадрона в 25-м году.

В углу зеркала торчала карточка: бравый командир стоит в стременах на вороной лошадке добрых кровей, тянет трензеля.

— С эскадрона меня сам Буденный снимал. Буде-е-енный, не кто-нибудь! Или, к примеру, колхозное строительство. Погонял я их два года, а на третье лето не осталось в колхозе тележных колес. На двадцать лошадей три хода. Чинить — кузнецов нету, раскулачили. А тут сенокос. Что делать? Велел запрягать лошадей в сани. Сняли меня оттудова, велели объяснение писать. Я не обижаюсь. И на Буденного не обижаюсь. А тут что? Прихожу на работу, а на моем кресле инженер сидит. А мне заместо спасибо — выговор за притупление большевистской бдительности. Чужаков, мол, на шахте много. («Худо дело», — подумал Митя). А я тут с какого бока? Я чужаков набирал? Их мне с управления пригоняли. Ежели бы я сам кадры подбирал, ко мне бы ни один сырой элемент не пробрался. («Вовсе худо», — подумал Митя). А я тебе скажу, комсорг, на свой вологодский салтык, не все чужаки, которых чужаками записывают. Тут у нас крутой перегиб.

— Вот это верно! — Митя аж на стуле подпрыгнул. — Правильно! У нас, например, Чугуева…

— Я не кончил. Я тебе не московский, я коренной питерский пролетарий. Я своими ушами Ильича слушал… Наша вся деревня сроду в Питер бегла, в лакеи определялась. И я тоже. На Невском в ресторане служил. Хозяин кабинеты доверял. Я им десертную ложку горчицы выкушивал не жмурившись. Дамы без памяти падали… Вон я какой был громобой.

Лобода показал пальцем. У трубы граммофона висел желтый дагерротип: остолбенелый официант, на руке салфетка, на маленьком лбу чубчик, уложенный на манер параграфа.

— В Питере в аккурат после переворота Ильича слушал. Какие установки делал Ильич про чужаков? Ежели, говорит, помещик — учти, не мелкота какая-нибудь, не кулачки да подкулачники, матерый помещик! — ежели, говорит, помещик не вредный и в хозяйстве разбирается, то в коммуну его пускать не только можно, но и должно. А время было не нынешнее, погорячей.

— Это Ленин говорил? — Митя весь потянулся к Лободе. — Где? Когда?

— Году в девятнадцатом, в двадцатом. Вот так вот. А нынешние…

— Поточнее, Федор Ефимович. Когда, а?

— На Петросовете. Ильич на вопросы отвечал.

— Это же в сочинениях должно быть. У вас нет сочинений Ленина?

— У меня только Маркс и Энгельс. «Немецкая идеология». Премия на Первый май. А ты что? Не веришь?

— Верю, верю! Вот у нас, например, Чугуева. Работает отлично, в ударники провели, а оказалось — лишенка.

— Еще не хватало, — Лобода нахмурился. — Какая Чугуева?

— Наша Чугуева, Васька.

Лобода хлебнул чайку, утер губы и проговорил:

— Такой не помню.

— Да как же! Первому Прорабу еще просьбу подавала!

— Не знаю, не знаю… Не знаю… Лишенка, говоришь?

— Лишенка. Беглая со спецвысылки.

— Не знаю… Не знаю, не знаю, не знаю.

— Знаете. Вы велели мне ее с гравиемойки взять. В мою бригаду.

Лобода вздохнул, налил себе новую чашку.

— Условия велели создавать.

Лобода добавил варенья.

— К физкультуре подключать.

— Давай активней закусывай, — посоветовал Лобода. — Шут с ней.

— Как же, Федор Ефимович? Золотая работница.

— У тебя какие предложения?

— У меня конкретные предложения. Я написал Первому Прорабу, чтобы он посодействовал. Вот.

Федор Ефимович стал читать бумагу, по обыкновению, с середины.

— У меня на Первого Прораба твердая надежда, — говорит Митя. — Такой человек поймет. А с вашим авторитетным мнением — и сомневаться нечего…

— С чего это ты его захваливаешь?

— А как же? — Митя опешил. — Вы сами говорили — самородок.

— Самородок, самородок… — Лобода почитал, поглядел, что на другой стороне. Другая сторона была чистая. — Надя печатала?

— Надя. Упросил.

— Самородок, самородок… У кого власть, тот и самородок. Ему что! Машин не хватает — пожалуйста! Нету изоляции, опять же: немедленно предоставить мильон метров галошной подкладки.[2] — Он снова стал читать бумагу. — «Самоотверженная», «инициативная». Вот как ты ее разукрасил. Картинка, а не лишенка. Кто она тебе?

— Она мне ударница Метростроя, — отчеканил Митя.

— Может, родня?

— Какая родня? Она с Волги, а я с Оренбурга.

— Жил ты с ней, что ли?

— Что вы, Федор Ефимович!

— Чего же ты хлопочешь? Какой тебе-то плюс? Недопонимаю.

— Вот, посмотрите. Васька подала новому начальнику шахты заявление. Все написала: кто она такая, как бежала с высылки, как хотела меня угробить. Вот ее цидуля. — Митя достал бланки нарядов, коряво исписанные химическим карандашом. — Начинается так: «Меня Платонов затягивает в комсомол, а я недостойная…» А дальше начальник читать не стал и переслал мне с резолюцией: «Разобраться и доложить».

— Ну и что ты доложил?

— Я не докладывал. Я написал подробное объяснение Первому Прорабу. И вас прошу подтвердить письменно. Чугуева на ваших глазах стала ударницей.

— Подтвердить можно. — Лобода встал из-за стола. — Подтвердить, товарищ комсорг, все можно. Ежели бы я сейчас сидел начальником шахты, может быть, я за нее и заступился. А теперь какой мне расчет? Меня на подсобное хозяйство бросили, чуть не в сторожа! Ты как считаешь, для пользы дела меня с шахты поперли?

— Не знаю, Федор Ефимович, — ответил Митя. — Думаю, неправильно.

— Неправильно? — протянул Лобода. — Так чего же ты за меня-то не заступишься? На какую-то разнорабочую лишенку длинные словеса расходуешь, по Москве бегаешь, Настасью Даниловну сшибаешь, а за своего родного руководителя вякнуть не смеешь. А пла-а-акал! Как это расценивать? Что, тебе лишенка дороже начальника шахты?

Митя молча сложил бумагу вчетверо и спрятал в карман.