— Пойдем, Митя, — шепнула Тата.
— Подожди, — ответил он. — Не отрывайся от коллектива.
— С Надькой он пойдет! — смеялась Мери. — Шею сперва отскобли, кавалер! Напьется и лежит, ровно подкидыш. У меня плюшку вчерась спер. Вовсе стыда нету. И куда в него влазит!
— Действительно, верно. — Осип налил себе и выпил. — Чем больше жую, тем больше охота… — и поинтересовался между прочим: — А кто мартын кинул, не нашли?
— Нашли не нашли, твое дело десятое, — оборвал Митя.
— Зачем десятое? — Осип поймал ускользавший из-под вилки грибок. — Не по своей же он воле тебе на кумпол свалился? Ктой-то кинул, не иначе. А?
Возникло тягостное молчание. Тата сидела напряженная как тетива.
— Всеми своими успехами в беллетристике, — нарушил молчание Гоша, — я обязан двум девушкам: Тате и Рите. Я их люблю и хочу, чтобы об этом все знали.
Осип поглядел на Чугуеву.
— Чего же ты? Теперича со мной гулять не станешь?
Чугуева была белей полотна.
— Вот беда! Сама дегтем вымазала, а сама серчает… Ну, ладно. Я зла не держу. Пить не можешь, тогда давай пой.
— Здесь не положено.
— Я отвечаю. Пой. Эту давай, «Курку»!
— Знаешь что, друг… — Митя поднялся.
Тата вцепилась в его рукав.
— Не связывайся, — посоветовала Мери. — Спой потихоньку.
— Хоть режь, не стану, — мрачно проговорила Чугуева. И вдруг лицо ее оживилось. — Ладно! Давай так: отдашь ТО письмо, спою.
— Ну вот, — закуражился Осип. — Так бы сразу. А то выкобыливается.
— Спою, отдашь?
— Отдам. Куда мне его?
— Не обманешь?
— Как я тебя обману, когда свидетели — вот они. Все тута… — Осип достал из пиджака перевязанную бечевкой пачку. — И письма здесь. Все женихи твои у меня в кармане.
Не сводя жадных глаз с писем, Чугуева глубоко вздохнула и начала:
Эх, курка бычка родила,
Поросеночек яичко снес…
Песня была глупенькая, а всем, кроме Осипа, стало грустно от этой песни.
— Все! — сказала Чугуева. — Давай письмо.
— Обожди. Горячее простынет.
Он придвинул тарелку и принялся за котлету. Сперва съел котлету, обсосал косточку, потом принялся за гарнир. Чугуева не сводила с него глаз, пока он жевал горошек, потом морковку, потом картошку, потом тарталетку из-под горошка. Он зачистил тарелку и бумажную гофрировку с косточки спрятал в карман на память.
— Давай письмо! — тревожно повторила Чугуева.
— Отдам, не сомневайся. — Осип стал копаться в пачке. — Обожди-ка, сперва зачитаю одно для смеха. Гошка!
— Что? — выпучил глаза Гоша.
— Ничего! Проверка слуха, — водка начала пронимать Осипа. Он принялся острить. — Мери!
— А, я!
— Проверка слуха! Вот я вам сейчас доведу до сведения… Да не ТО, Васька, не боись!
Он вынул листок и бойко, видно, не им первым, начал читать:
— «Маргарита Чугуева! Зачитал в газете статью про твой самоотверженный труд и одобряю. Возмущен, что тебя называют Васькой. Что ты, кот какой или кто? Эта вылазка показывает низкий уровень твоего коллектива. Давно пора тебе выдвигаться на более высший уровень. Был бы я в вашей организации, я бы им указал ихнее место. Буду принимать меры. Двадцатого марта в 19.00 подойди к памятнику Гоголя. Я прибуду туда по делам. Примета: велюровая шляпа на голове. Двадцатого марта пищу не принимай. На дому у меня баранья нога. Подруги жизни не имею. Жму трудовую руку. С.».
— А вам известно, что чужие письма читать непристойно? — не выдержала Тата. — Не только вслух, но и про себя.
— Пускай читает, — Чугуева выпила полную рюмку. — Мне все одно. — И проговорила с угрозой: — Давай, что обещался, слышишь?
— Чего тебе? Невтерпеж? Видишь, ищу. А вот еще хорошее: «Здравствуйте, незнакомая девушка Рита! С горячим морским приветом незнакомый вам Виктор. Во первых строках моего письма прошу извинить меня за непрошеное вторжение. Не будем делать лирических отступлений и бросаться в фантазию, которая не соответствует моряку. Я не имею никаких агрессивных планов, а просто хочу иметь дружескую переписку. Мне хорошо известно, что девушки небезразлично относятся к парням, утверждать этого я не имею права, что бессмысленно и глупо. Вам, конечно, интересно знать, кто я такой, но я не пишу, потому что, возможно, это будет для вас неинтересно. Если у вас возникнут какие-либо сомнения, пишите, я их постараюсь разъяснить. На этом разрешите закончить свое морское письмо. Крепко жму вашу руку я, то есть Виктор».
— Ой, дура, дура, — качала головой Мери. — Чего же ты моряка упустила?
— Не посмела, — пояснил Осип. — Она ничего не смеет… Позабыла лозунг: «Что посмеешь, то и пожмешь»? Со мной небось посмела?
— Ты шаромыжник, — ответила Чугуева резко. — А он мальчонка еще. Почище найдет.
— Мальчонка, мальчонка! — передразнил Осип. — С бараньей ногой тоже мальчонка? А может, партейный.
— Ну да, партейный! — Мери фыркнула. — Шляпа велюровая! Партейный!
— А я говорю, партейный. Чего такого? Что, партейные к бабам не касаются? Э-э! — Осип всполохнулся. — Хочете загадку? Почему петух песни поет? Кто знает, чарка не в очередь!
Он налил водку, подцепил грибок. Чугуева накрыла рюмку ладонью.
— Ты что? — опешил он.
— Отдавай ТО письмо.
— Прими руку!
— Посулил, отдавай. — Она отчетливо выговаривала каждую буковку. — А то не надейся. Ни на фонтаны, ни на приятницу твою не погляжу.
— Прими руку! — Осип прикрыл глаза.
Она твердо держала руку на рюмке.
Митя медленно поднимался со стула. Осип выудил из пачки склеенный из газеты конверт, бросил на грязную тарелку и снова, как ни в чем не бывало, развеселился.
— Да, про петуха-то! Много жен — и ни одной тещи! Вот он и поет!
Чугуева так и вцепилась в письмо. В нем было сказано:
«С большим приветом к вам, Маргарита Федотовна! Земляк ваш Клим Степанович! Прослышали мы про вас много прекрасного, желаем вам счастья в личной жизни и труде. Живем — лучше не может быть, копаем котлован для тяжелой промышленности. Кормят по норме. Одно плохо — чеснока нет, кто его знает, почему. Егор Павлович к старшему брату переехал на постоянное жительство, да и старик собирается. Коли можете достать чеснока, достаньте, сколь можете, принесите пятого июля к томскому поезду, вагон три, проводница Сима. Очень просим вас прислать чеснок, хоть маленько. Сима доставит куда надо. С приветом к вам остаюсь земляк ваш…»
Чугуева прочла один раз, второй, а понять ничего не могла. Рука вроде отцова, и конверт отцом клеен, а писано земляком, которого и не высылали вовсе.
— Я все-таки не понимаю, — настаивала Тата. — Почему твоя корреспонденция оказалась у этого… постороннего лица?
— Да ведь Ваське по десятку на день пишут, — объяснила Мери. — Почта на Надькином столе. Бери кто желает.
А Чугуева, склонившись над остывшей котлетой, читала и читала тетрадный листочек, перечитывала и перечитывала. И постепенно светать стало между строчками.
Сперва она поняла, что Егор Павлович — младший сын высланного Орехова — гармонист Егорка. Потом догадалась, что означало: поехал к старшему брату на постоянное жительство. Помер Егорка. Выходит, встретились деревенские соседи Ореховы и ее отец в сибирском котловане, в вечной мерзлоте. Видно, и отец занедужил. Цинга его скрутила. Не зря чеснок просит. Хоть и хвор отец, а разума не потерял. Пишет не от своего имени, боится, чтобы как-нибудь не повредить дочке. Ему ведь не известно, как она его в анкетах обозначила, живым или покойником. Еще поняла Чугуева, что хвалебный очерк о ней он прочитал: конверт скроен из той самой газеты, где напечатаны портрет и Гошино сочинение под названием «Васька». Только страница другая. Умен отец и на разум дочки надеется. Одно непонятно: зачем он за Клима Степаныча укрылся? Клим Степаныч — ярый раскулачник; неужто и его в порядке социальной профилактики? Чудеса! А тятеньке, видно, худо. Надо бы, конечно, чесночку послать, да пятое июля давно прошло, а куда посылать — неизвестно.
