Вместе с артиллеристами открыли огонь и минометчики капитана Жукова, отсекая от танков и самоходок гитлеровцев, перекрывая им дорогу к хутору, куда они рвались.

В это время из лесочка выскочило два всадника. На батарее их сразу узнали. Это были командир полка Сковородкин и его адъютант. В бою полковник всегда появлялся там, где было всего труднее. Вот и сейчас он спешил во второй батальон, который вражеские танки едва не отрезали от своих.

А бой не утихал. Без передышки били и били орудия, строчили пулеметы, справа за пригорком снова слышался рев моторов фашистских танков.

Командиру полка оставалось проскакать не больше сотни метров до минометной батареи, которая стояла в овражке, прикрытая с фронта и флангов кирпичными постройками хутора-фермы, когда вдруг перед ним и его адъютантом вырос черный султан взрыва.

Когда дым развеялся, на батарее увидели, что к огневой мчится только один всадник. Мчится, уронив поводья, свесившись набок, едва не касаясь руками земли.

Это был адъютант. Его осторожно сняли с лошади. Открыв глаза, адъютант прошептал:

— Полковника в ноги ранило. Спасайте, ребята…

И потерял сознание.

Несколько солдат тут же бросилось к пригорку. Они почти добежали до того места, где темнела убитая лошадь, когда длинная пулеметная очередь из огневой точки, которую ночью так и не удалось подавить, заставила их залечь. Двое, раненых, вскоре скатились вниз, в овражек, третий так и остался лежать на почерневшем снегу.

— Что будем делать? — спросил лейтенант Власюк у капитана Жукова. — Пулеметчики, гады, не дадут подобраться.

— Всей батарее бить по пулеметным гнездам, — приказал капитан Жуков. — Там, — он махнул рукой в сторону шоссе, — и без нас справятся. — Обвел взглядом бойцов, задумчиво сказал: — Кого же послать?

— Разрешите нам, — ответили Андрушкевич и Ткаченко.

В этом бою наблюдательный и командный пункты находились вместе, и связисты были рядом с командирами.

— Хорошо, — согласился капитан Жуков. — Только оденьте маскхалаты.

«Сам помирай, а товарища выручай» — еще великий Суворов оставил нашей армии этот завет. А там, на пригорке, тяжело раненный, лежал не просто товарищ — командир, лучший друг всех солдат полка, человек, который заботился о солдатах, как о своих детях, и которого они все любили, как дети любят отца, хоть был он всего на каких-нибудь пять — семь лет старше Миколы, а Ткаченко годился в сыновья.

Сто метров. Много это или мало? Если бежать в шиповках по дорожке стадиона — одиннадцать-двенадцать секунд. А если ползти под кинжальным пулеметным огнем — ох, как много. А Микола и Змитро проползли двести: сто — туда и сто — обратно.

Правда, Микола прополз немного меньше.

Когда до своей позиции уже было рукой подать, он неосторожно приподнялся, чтобы подтянуть плащ-палатку с раненым полковником, и тут вражеская пуля пробила его маскхалат, шинель, гимнастерку и глубоко засела в правом плече. Так что последние метры Ткаченко довелось тащить обоих: и полковника Сковородкина и своего напарника.

…Он еще лежал в медсанбате, Андрейкин папа, ждал отправки в госпиталь, когда сам командир дивизии, боевой генерал, приколол к его груди вторую медаль «За отвагу».

А было это 23 февраля 1945 года. В день Советской Армии.

Ну, а о третьей награде — медали «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» — Андрейка папу не расспрашивал. Сам знал: этой медалью наградили всех, кто участвовал в боях с фашистами.

На фронте или в партизанах.

Сколько воды уплыло, сколько раз на деревьях зеленый убор сменился, а закрою глаза — и оживает, словно только вчера было…

Знойный летний день. То ли воскресенье, то ли какой-то праздник, и я чуть не с самого утра играю у большака. Не просто играю — жду маму. Она ушла в местечко на ярмарку, понесла продавать яйца, сыр и горшочек масла, прикрытый сверху свекольным листом в прозрачных капельках росы, который я сорвал на огороде.

Где-то на улице мальчишки гоняют железные обручи, играют в чижа… А на дороге — ни души. Все, кому нужно было в местечко, давно проехали и прошли, а с ярмарки возвращаться еще рано.

Большак, если глядеть в сторону местечка, тянется ровненькой белой полосой, словно кто полотно белить среди зеленых полей разостлал. А если обернуться в противоположную сторону, то видишь, как на другом краю деревни большак вливается в улицу, и его, как и улицу, обступают вишневые сады, палисадники с буйными зарослями цветов, высоченные березы, липы и клены.

Противоположный конец села — это совсем другая страна, где я бывал всего несколько раз. Там злющие собаки и слишком уж задиристые мальчишки. И еще там — школа, куда я в будущем году пойду учиться. А за школой, если повернуть влево, начинается дорога в лес.

Но в ту сторону я не гляжу. Я не свожу глаз с большака, на котором вот-вот должна показаться моя мама. Я узнаю ее издали, пусть она только дойдет до дубка, который растет на пригорке.

Если взобраться на березу, белеющую в конце нашего сада, можно увидеть и курганы, заросшие орешником и толстенными, трем мальчишкам не обхватить, дубами (курганы как раз на полдороге между нашей деревней и местечком), и всю дорогу, и даже само местечко с белыми кирпичными домами. Но я не лезу на березу. Пока добежишь до нее по тропке через весь огород, пока вскарабкаешься да слезешь, уже будет поздно.

Я играю у большака. Большак… Большая дорога. Дорога в большой мир. А у нас ее еще называют «гостинец». Мне очень нравится это название. Наверно, потому, что, кто бы ни приезжал к нам, кто бы ни приходил большаком — тетя Оля, дядька Иван, мой двоюродный брат учитель Михась, — никто не заявится в хату с пустыми руками. У каждого — подарок-гостинец.

Интересно, а какой гостинец мне принесет сегодня мама? Пряников-лошадок? Розового петушка, такого сладкого, что слипаются губы? А может, мятного горошка, который так приятно холодит во рту?.. Не знаю. Но уж что-нибудь да принесет.

Наконец возле дубка показывается первая подвода. За нею — вторая. Подводы меня интересуют мало: мама пошла пешком. Но все-таки нужно быть внимательным: может, какой добрый человек подвезет ее.

Подводы с грохотом, похожим на раскаты далекого грома, переезжают мостик в логу и поднимаются на пригорок, на котором стою я. В них на соломе сидят незнакомые дяди и тети.

На передней подводе между взрослыми важно расселся мальчишка в новенькой фуражке с блестящим козырьком. Завидев меня, он форсисто поправляет фуражку. Я отворачиваюсь и презрительно цвыркаю сквозь зубы: подумаешь, невидаль.

Ни на первой, ни на второй подводе мамы нету.

Когда пыль, поднятая колесами и лошадиными копытами, улеглась, я увидел, что на тропинку, которая бежит вдоль большака, из-за дубка вышла женщина с плетеной кошелкой в руках.

Обычно даже по воскресеньям мама ходит в длинном, до самых пят, полосатом домотканом платье. Такое же платье, только поновее, девчата-старшеклассницы берут у мамы, когда ставят в школе спектакли, потому что ни у кого в нашей деревне больше нету такой одежды. Но сегодня мама не в полосатом платье. Сегодня она принарядилась, словно в гости: надела темно-синюю шерстяную юбку с оборками и такую же темно-синюю жакетку и обула сапожки на высоких каблучках с длинными голенищами и блестящими застежками. И повязала новый платок…

По обе стороны мостка в логу растут густые кусты репейника и осота, и тропинка, обходя их, на какое-то время сливается с большаком. Женщина привычным движением подбирает одной рукой подол, вторую, с кошелкой, отводите сторону и ловко перепрыгивает через канаву.

Больше я не сомневаюсь — это моя мама. Она увидела меня и теперь спешит, спешит…